Двенадцать евреев, которые изменили мир

В марте 1911 года Кафка посещает теософские доклады Рудольфа Штайнера и при личной встрече рассказывает ему:

— Я ощущаю, что большая часть моего естества тяготеет к теософии, но в то же время я испытываю перед нею сильнейший страх. Я боюсь, что она породит новое смятение, которое может быть для меня очень опасным, так как мое нынешнее несчастье как раз и проистекает из смятения. А вызвано оно вот чем: мое счастье, мои способности и возможность приносить пользу с давних пор связаны с литературным творчеством. Но я при этом переживаю, хотя и не часто, состояния, очень близкие к описанным вами состояниям ясновидения. Я живу в мире фантазий, и чувствую при этом себя на пределе сил, даже на пределе человеческих сил вообще.

В августе 1914 года началась первая мировая война. Русские войска вошли в Галицию. В Прагу тогда съехалось немало беженцев, по преимуществу евреев. Это оживило интерес Кафки к прошлому своего народа. Страницы дневника заполнены мыслями по этому поводу, но почти всегда его размышления соотносились с собственным жизненным опытом, они были заполнены грустью и чувством одиночества. Кафке представлялось, что жизнь отказывает ему во взаимности, и, подводя итоги, он отмечал одни лишь неудачи: «Без предков, без супружества, без потомков, с неистовой жаждой предков, супружества, потомков. Все протягивают мне руки: предки, супружество, потомки, — но слишком далеко от меня».

В сентябре 1917 года врачи впервые установили у Кафки туберкулез. Он принял решение расторгнуть вторую помолвку с Фелицей Бауэр, уволиться со службы и переехать в деревню к своей сестре. Кафка записывал в дневнике: «У тебя есть возможность — насколько вообще такая возможность существует — начать сначала. Не упускай ее. Если хочешь взяться всерьез, ты не сможешь обойти грязь, которая исторгнется из тебя. Но не валяйся в ней. Если, как ты утверждаешь, рана в легких является лишь символом, символом раны, воспалению которой имя Фелица, глубже которой имя Оправдание, если это так, тогда и советы врача (свет, воздух, солнце, покой) — символ. Ухватись же за этот символ».

В 1918 году он писал Максу Броду, что давно уже носит в своем бумажнике визитку, где просит его уничтожить после своей смерти все свои неопубликованные произведения. Кафка, таким образом, поставил под сомнение свой талант и свое творчество. В 1918—1919 годах он ничего не написал. Он смертельно устал. Он уже не верит в свой талант.

Милена Есенская: последняя надежда, последняя иллюзия

Любовь, ты ноги, которыми я причиняю себе боль.

Кафка

В последние годы жизни Кафка испытал большую любовь к чешской журналистке Милене Есенской, с которой познакомился в 1920 году. Памятником этой глубокой и безотрадной любви стали его «Письма к Милене». Чувства писателя были омрачены уже ставшим привычным тяжелым душевным состоянием. Сквозь полушутливый тон писем, проникнутый теплом и сердечностью, проскальзывает: «Я болен душевно, легочное заболевание есть лишь вышедшая из берегов душевная болезнь».

Милена была замужем за Эрнстом Поллаком, которого Кафка знал и уважал. Поэтому переписка идет в безличной форме, на случай, если письма попадут на глаза мужу. Но одно из писем писателя — исключение из этого правила. Милена опубликовала эссе о браке «Дьявол в семье», где писала, что каждый из супругов должен уважать свободу другого. Кафка отправил ей большое письмо, по сути дела — признание в любви. Письмо это он составил в форме диалога между ангелом (Миленой) и «иудаизмом на грани саморазрушения» (маска, за которой скрывался сам Кафка). Эссе Милены Есенской, в котором писатель нашел немало созвучных ему мыслей, стало как бы для них двоих ду- ховным браком. «Иудаизм, подошедший к своему концу, — я бы почти написал: к счастью, подошедший к своему концу, — вступает с недоступным навсегда ангелом в диалог, в котором их голоса сливаются», — говорит Кафка. «Недоступный навсегда ангел» — это Милена. Таковой она и осталась для писателя. А Кафке предстояло прожить всего четыре года.

Тогда же он принялся за свои многочисленные короткие рассказы. Большинство из них обрываются на полуслове, некоторые содержат лишь несколько фраз и только немногие имеют завершенный вид. Чаще всего это мешанина сновидений или кошмаров, смысла которых понять невозможно. В некоторые из рассказов он вкладывает личное содержание. Рассказ «Набор рекрутов»: офицеры, производящие набор в некой стране, призывают мужчин и женщин на военную службу. Женщины радостно откликаются на призыв, словно их приглашают на праздник, лишь некоторые мужчины, испуганные «устрашающим великим приказом», пытаются обмануть бдительность офицеров. Последние противопоставляют им лишь презрение — освобождение от службы само по себе есть худшее наказание. На странном и таинственном языке Кафка говорит здесь об отношении полов: он сам из тех, кто уклонился от призыва и, следовательно, обречен испытывать чувство стыда; перед лицом Милены он в завуалированной форме как бы выносит себе обвинение. Вообще, Милена довольно часто появляется в этих рассказах, обычно странным образом соединенная с образом смерти.

В 1920 году он много писал, перечитывал прежние свои заметки, размышлял, в том числе и об иудаизме. Кафка вновь обратился к Моисею: «Сущность дороги через пустыню. Человек сам себе народный предводитель, идет этой дорогой, последними остатками (большего не дано) сознания постигая происходящее. Всю жизнь ему чудится Ханаан, лишь мысль. Что землю эту он увидит перед самой смертью, для него невероятна. Эта последняя надежда может иметь один только смысл — показать, сколь несовершенным мгновением является человеческая жизнь, несовершенным потому, что длись она и бесконечно, она все равно все- го лишь мгновение. Моисей не дошел до Ханаана не потому, что его жизнь была слишком короткой, а потому, что она человеческая жизнь». Так что цели различны по намерениям, но всегда остается еще и индивидуально избранный путь».

Далекий от того, чтобы исключить себя из еврейства, он, вместе с тем, писал, что, видимо, в большей мере, чем другие, является «западным евреем», во многом лишенным жизненной силы, погруженным в повседневность без веры и надежды. Упадок западных евреев, таким образом, становится причиной его собственного упадка — как и они, сам Кафка не имеет ни прошлого, ни будущего. Как Моисей, он приблизился к Ханаану, но так в него и не вошел. Он не коснулся лона любимой женщины. Он не вошел в нее, испытывая ужас и восторг от обладания любимым телом, не испытал блаженства соединения плоти и духа.

Всегдашний страх увел его от жизни. Его грех заключался в уклонении от исполнения предписанного Законом и в бессилии. Он тот, кто не может любить, тот, кто постоянно слышал: «Ты не можешь меня любить как бы ты того не хотел, ты, на свою беду, любишь любовь во мне; любовь ко мне не любит тебя». «Поэтому неправильно говорить, будто я познал слова «я люблю тебя». Я познал лишь тишину ожидания, которую должны были нарушить мои слова: «Я люблю тебя», — только это я познал, ничего другого».

Кафка подвел итог своей жизни и осознал, что она не удалась. Невротические состояния постоянно терзали его в последние годы. 16 января 1922 года он записал в дневнике: «...бессилие, не в силах спать, не в силах бодрствовать, не в силах переносить жизнь, вернее, последовательность жизни. Часы идут вразнобой, внутренние мчатся вперед в дьявольском, или сатанинском, или, во всяком случае, нечеловеческом темпе, наружные, запинаясь, идут своим обычным ходом... Одиночество, которое давно уже частично мне навязали, частично я сам искал, — но и искал разве не по принуждению? — это одиночество теперь непреложно и беспредельно... Оно может привести к безумию — и это, кажется, наиболее вероятно».