Двенадцать евреев, которые изменили мир

— Слушай, да ты настоящий художник!

И тогда Марк вспомнил, что видел как-то в городе вывеску: «Школа живописи и рисунка художника Пэна». Отныне одна только мысль владела им: стать художником. Именно в этой школе он вскоре начинает учиться искусству, которое прославит его на весь мир.

Юдель (Иегуда Моисеевич) Пэн был известным живописцем. Он окончил в 80-е годы Академию художеств по классу П.Чистякова. Писал пейзажи, жанровые сцены и портреты в манере позднего передвижничества. Свою «Школу живописи и рисунка» он открыл в 1897 году, и просуществовала она вплоть до 1918 года. Шагал пришел в школу в 1906 году, однако проучился здесь всего год. Затем он с приятелем уезжает в Петербург обучаться живописи. Поскольку жили они в черте оседлости и не имели права выезжать за нее, отец раздобыл Марку у знакомого купца временное разрешение: будто бы он ехал в Петербург по поручению этого купца получать товар.

В Училище технического рисования барона Штиглица Шагалу поступить не удалось, и тогда он без экзаменов поступил сразу на третий курс в школу при Обществе поощрения художников. Главной проблемой оставалось получение вида на жительство. Наконец, Шагалу удалось устроиться лакеем у адвоката Гольдберга. Тогда адвокатам разрешалось нанимать слуг и из числа евреев. Однако с видом на жительство ничего не выходило. К тому же близился срок призыва в армию.

Между тем занятия в школе Общества поощрения художников его все больше разочаровывали. «Там ничему не учили, — вспоминал Шагал. — Два года ушли даром. Я добросовестно трудился, но удовлетворения не было». И тогда он переходит в художественную школу Е. Званцевой, где его учителями становятся Леон Бакст и Мстислав Добужинский.

Уже самые ранние его работы, такие как «Смерть» (1908), «Рождение» (1909), «Свадьба» (1909), — несут в себе существенные черты шагаловского искусства. Без колебаний, без предварительных проб художник прикасается к самым главным звеньям человеческого бытия. Простая правда, без прикрас, словно продравшаяся сквозь фантастические сновидения, а скорее вызванная ими к жизни, — именно такое впечатление производят эти произведения. Уже здесь, а чем дальше, тем больше, шагаловские герои ведут себя странным обра30м: сначала они экстатично воздевают руки кверху, застывают, как каменные, в странных позах, потом выворачивают головы, эти головы отскакивают от ту- ловища, фигуры переворачиваются вверх ногами, отрываются от земли, летят. Так же ведут себя не только витебские горожане, но и артисты цирка (что более естественно), герои античной мифологии, библейские персонажи, коровы и ослы, стулья и дома. Мир быта, которым наполнены его картины, изображающие чаще всего сцены в интерьерах или на улице, оказывается наполнен сверхъестественным, необъяснимым. У Шагала — бытовой символизм. Но тем ближе он к обычным проявлениям окружающей жизни и тем острее воспринимаются в его картинах каждый персонаж и деталь.

В Петербурге Шагал знакомится с Максимом Винавером, юристом и депутатом Государственной Думы. Тот купил у молодого художника две картины, а вскоре вызвался платить ему ежемесячное пособие в 125 франков на пребывание в Париже.

Шагал чувствовал, что пора покинуть родной Витебск и познакомиться с миром: «У меня было чувство, что если я еще останусь в Витебске, то обрасту шерстью и мхом. Я бродил по улицам, искал чего-то и молился: «Господи, Ты, что прячешься в облаках или за домом сапожника, сделай так, чтобы проявилась моя душа, бедная душа заикающегося мальчишки. Яви мне мой путь. Я не хочу быть похожим на других, я хочу видеть по-своему». И в ответ город лопался, как скрипичная струна, а люди, покинув обычные места, принимались ходить над землей. Мои знакомые присаживались отдохнуть на кровли. Краски смешиваются, превращаются в вино, и оно пенится на моих холстах. Мне хорошо с вами. Но... что вы слышали о традициях, об Эксе, о художнике с отрезанным ухом, о кубах и квадратах, о Париже? Прощай, Витебск, Оставайтесь со своими селедками, земляки!»

Франция и Россия

Осенью 1910 года Шагал приехал в Париж и сразу же попал под его обаяние. «Никакая академия не дала бы мне всего того, — вспоминал художник, — что я почерпнул, бродя по Парижу, осматривая выставки и музеи, разглядывая витрины».

Вначале он снимал студию в тупике дю Мэн, но вскоре перебрался на Монпарнас в знаменитый «Улей». Это была примерно сотня крошечных мастерских, расположенных в сквере возле боен Вожирар, где жила творческая богема. Здесь Шагал заводит дружбу с художниками и поэтами. «Передо мной словно открылся лик богов. Ни неоклассицизм Давида и Энгра, ни романтизм Делакруа, ни построение формы с помощью простых геометрических планов, которым увлекались последователи Сезанна и кубисты, не занимали меня больше. Все мы, казалось мне, робко ползаем по поверхности мира, не решаясь взрезать и перевернуть этот верхний пласт и окунуться в первозданный хаос».

Всю свою последующую жизнь Шагал сохранит, по его выражению, двойственность, тяготение сразу и к России, где находились корни его творчества, и к Парижу, этой «столице мировой живописи». Подобная двойственность отражалась — и преодолевалась — в образах художника; недаром его персонажи часто движутся вперед с лицами, обращенными назад.

Однажды, когда Шагал был уже стариком, журналист спросил его:

— Вы часто вспоминаете о своей молодости, наверное, это было прекрасное время?

— Конечно. Когда мне было двадцать, я тоже выкидывал номера. Я был крайне влюбчив и терял массу времени. Я влюблялся и забрасывал свои картины. Вероятно, не стоит об этом говорить.

Я был не просто романтиком, я был романтиком с головы до пят, правда, у себя в мастерской я работал...

По тем временам я был очень богат — в моем распоряжении было 125 франков в месяц. Помню, как однажды я пришел за ними в банк, и меня спросили, в каком виде я хочу их получить, в золоте или в бумагах? Я попросил дать мне их в бумагах, потому что иначе я их потеряю. В золоте это было пять маленьких монет величиной с мой ноготок. Я боялся их посеять.

Тогда в квартале Рюш жили Модильяни, Сутин и многие другие. Так как среди нас всех я был самым богатым, часто ко мне стучали в дверь и говорили: «Шагал, дай мне на маленький бифштекс». Затем шли и покупали телячью печень. Единственная вещь, которую я умел хорошо готовить, была телячья печень. Часто приходил Сандрар. Я предлагал ему завтрак. За один франк в те времена можно было позавтракать.

Ночь напролет я работал, днем вышагивал по улицам, ходил на выставки, в музеи и возвращался, чтобы ночь поработать».

В Париже Шагал испытал, как он сам выразился, «революцию видения»: он научился мыслить независимо от предметных мотивов, говорить о мире, используя язык цвета, пластики и света.

Тогдашний Париж был Меккой художественного авангарда. В искусстве Шагала парижского периода ощутимо влияние «орфизма». Так назвал это течение Аполлинер в силу его «музыкальности» и соединенности «аполлонического» и «дионисийского» начал. Шагал знакомится здесь с новейшими экспериментальными течениями — фовизм, кубизм, но формотворческие эксперименты его мало занимали. Для него не существовало разделения на видимое и невидимое — ощущения, мысли и эмоции приобретали зримую форму.

Но, соприкасаясь с различными направлениями, Шагал в искусстве оставался абсолютно самостоятельным. В его произведениях тех лет реальность бытия предстает многоплановой и единой. Каждый его образ — это одновременно и состояние души, и некая модель космоса. Но главное, что отличало его творчество от прочих художников «парижской школы», — это религиозная направленность.

Картины художника, созданные в 1910-е годы — сначала в Париже, а после начала мировой войны в России, — дают лучшие примеры его стилистики и поэтики. К числу таких произведений следует отнести «Я и деревня» (1911), «Продавец скота» (1912), «Посвящается Аполлинеру» (1911—1912), «Голгофа» (1912), «Голубые любовники» (1914) (а есть еще «Зеленые», «Серые» и «Розовые»), «Окно на даче. Заолшье» (1915), «Над городом» (1914—1918), «Прогулка» (1917—1918), «Свадьба» (1918), целый ряд автопортретов. Разумеется, этот перечень неполон, почти каждую из упомянутых вещей можно заменить другой, равноценной.

В первой из перечисленных картин зритель сталкивается с головоломным ребусом, разгадка которого вряд ли может быть точной и однозначной. Здесь собраны воедино фрагменты, эпизоды, персонажи сельской жизни, которые все вместе составляют некий символ деревенского бытия. Но они соединены друг с другом произвольно. Выдвинутое на первый план лицо художника, взятое в профиль и окрашенное в зеленый цвет, противопоставлено такому же профилю коровьей морды. Их глаза вонзились друг в друга, а носы приблизились почти вплотную. Головы скреплены единым кругом, ставшим центром композиции. Это и есть круг деревенской жизни. Возле него разворачиваются разные эпизоды. Под коровьим глазом — сама корова и доящая ее крестьянка. Рядом — косарь с косой на плече и женская фигура, повернутая вверх ногами. Улица, дома, церковь, ветка с цветами и листьями в руке художника, крупноформатные головы — все это вписано в систему линий, которые круглят землю, расширяют пространство, создают атмосферу деревенской вселенной. Каждый конкретный эпизод происходит в своем дискретном времени. Но все вместе они сливаются в общее, нейтральное время — в некое надвременье, в котором свободно сосуществуют разновременные явления.