Двенадцать ворот Бухары

— Но ведь вы сейчас все уходите?

— Мы пойдем на демонстрацию на Регистан, а часа через два вернемся.

— Хорошо, — сказала тетушка Анбар. — Тогда я сейчас пойду в дом Хасанбека. Его самого, наверное, тоже нет дома…

— Да, конечно, Хасанбек тоже на Регистане. До свидания!

Они вышли из зала. Как раз в этот момент учительница и Оймулло Танбур вывели всех из клуба на улицу. Женщины Бухары впервые шли организованно, со знаменами на демонстрацию. Хогя их было не так уж много и они все еще были в паранджах, все же это была первая в Бухаре женская демонстрация, такая радостная и веселая. Среди женщин было несколько русских и татарок — они шли без паранджи и несли в руках знамена. Фируза в этот день была так взволнована, что хотела тоже идти без паранджи, но Оймулло Танбур и Отунча отсоветовали ей, сказали, что этот ее поступок может вызвать недоверие к ней и к клубу у собравшихся женщин. Зараженная общим оживлением и весельем, Анбари Ашк взяла бубен и сыграла на нем какой-то танец и только потом с большим сожалением распрощалась.

Множество народа смотрело, как выходили из клуба женщины со знаменами, ударяя в бубны. Любопытные даже загородили женщинам дорогу, и те должны были остановиться. В эту минуту появился вдруг Насим-джан, сын хаджи Малеха, который жил в доме напротив клуба. На рослом белом коне, одетый в военную форму из небесно-голубого сукна, с маузером на поясе, в высокой барашковой шапке, с двумя конными милиционерами позади, он разогнал зевак с середины улицы и, отдавая по-военному честь, сказал:

— Пожалуйте, дорогие женщины! Путь к свободе и счастью для вас открыт!

Резвый конь его, играя, бил копытами, глаза Насим-джана сверкали, весь он был воплощением молодости, красоты, гордой силы.

— Спасибо вам, дорогой сосед! — сказала Фируза из-под паранджи. — Пусть и вам будет открыт путь к успеху!

— Благодарю! — Насим-джан держал руку у виска, пока не прошли вперед женщины.

Анбари Ашк все это видела. Она заметила красоту и гордую посадку Насим-джана и сказала про себя: «Вот если бы милой моей Хамрохон достался такой муж!»

Не желая больше задерживаться, она прошла с женщинами мимо медресе Турсун-джана, потом повернула в сторону Нового базара. Мощная река демонстрантов текла по улице, направляясь к Регистану. Впереди каждой группы шли знаменосцы, начальники, музыканты играли на сурнаях и барабанах, кое-где молодежь танцевала. Пробираясь вдоль стен, Анбари Ашк наконец выбралась из толпы и направилась к кварталу Коп-лон, где жил теперь в конфискованном доме шейх-уль-ислама Ходжа Хасанбек.

А в это время Оим Шо сидела, свернувшись клубочком, в углу комнаты и листала книгу стихов Хафиза, горько вздыхая и вытирая слезы, непрерывно набегавшие на глаза. Снаружи, с большой улицы доносились звуки карнаев и гром барабанов, пение и крики школьников. Все обитатели дома, даже старуха — сестра ее мужа — вышли к воротам посмотреть на демонстрацию. В доме, кроме кухарки, работавшей на кухне, никого не было.

Ходжа Хасанбек встал в это утро рано, грубо толкнул Оим Шо и тоже заставил встать.

«О боже, — думала она, — исчезни ты поскорее, чтобы я и голоса твоего не слышала, и лица твоего не видела…»

Ходжа Хасанбек пошел к старшей жене, у нее позавтракал и, ничего не сказав, не приказав ничего, даже не пригрозив вопреки обыкновению, ушел.

«Хоть бы ты не вернулся, старая развалина!» — прошептала Оим Шо себе, листая Хафиза. Вдруг ей попалась газель, очень подходящая к ее настроению, и, позабыв обо всем, ош прочитала:

Сердце мучится тяжко. О, где исцеленье от мук?! В одиночестве — сердце, в несчастье… О, где он, мой друг?! Кто из смертных на солнце смотрел, не изведав тревог? Дай вина, виночерпий!.. Смирю свой жестокий недуг. Я в колодце терпенья сгорел из-за свечки витой. Где царь турок? О, где же Рустам?! Никого нет вокруг! Мир — жесток. О, когда бы, аллах, на другой образец Человека и мир сотворил бы ты заново вдруг!

То ли от стихов Хафиза, то ли оттого, что вспомнила свое горе, она опять заплакала. В голове вновь пронеслись страшные мысли об избавлении. Она закрыла книгу, положила ее в нишу и стала молиться.

— Господи боже! — говорила она. — Я слаба, у меня нет сил, я не могу создать другой мир и переделать человека. Так прости же мне грех мой, если я поступлю против твоей воли…

— Нет, бог не простит! — сказала, неожиданно войдя в комнату, тетушка Анбар.

Увидев ее, Оим Шо опустилась на пол.

— Не сон ли это? — сказала она. — Тетушка Анбар?! Обнявшись, они заплакали, засмеялись, поцеловались

— Какой это грех ты просишь бога простить тебе? Что случилось? — спросила Анбар.

— Мне тяжко, и выхода у меня нет, — сказала Оим Шо. — Этот дом, эта комната — моя темная могила. А старик этот — сам грозный Азраил! Полтора месяца сердце мое кровью обливается… Каждую ночь рядом со мной холодный див, мучает меня, царапает, кусает, давит и, ничего не добившись, ослабев, падает и храпит… Я до того дошла, что, только он коснется меня пальцем, меня тошнит, я сжимаюсь и холодею… Куда бежать мне? Не лучше ли успокоиться под могильной плитой? Однажды в каком-то иранском журнале я прочитала стихи одного поэта:

Я — женщина, других грехов я за собой не знаю. И в наказание за то я — в саване живая. Коль саван я сорву с себя, то заслужу проклятье. При жизни я погребена и тихо умираю. Печальна женская судьба, чернее этой кожи! Хожу, вздыхаю день и ночь: «Какая доля злая» Я женщиною рождена, лишь в этом я виновна, И вот зашита в саван я, погребена живая [1]

Слушая эти стихи, Анбари Ашк прослезилась.

— Бедненькая моя, несчастная моя дочка! — сказала она, прижимая к груди Оим Шо. — Пусть смерти лучше ждет тот, кто тебя мучает! Нет, довольно! Теперь ты у нас расцветешь, как роза!..

1

Стихи персидского поэта Мирзаде Эшки (1893–1924).

— Говорят, что у большого горя голоса нет. Правда это. Кто услышит мое горе?

— Уже услышали! — сказала Анбар. — Слава богу, есть такие, что слышат чужое горе!

Она рассказала Оим Шо о своем разговоре с Фирузой и предложила ей сейчас же покинуть дом Хасанбека.

— Боже мой, но как же… как это сделать? Как вы вошли сюда, что эти ведьмы не видели вас? — засуетилась Оим Шо.

— Я вошла через калитку соседки… увидела, что старшая жена и сестра твоего мужа и еще кто-то с ними стоят под воротами и глазеют на демонстрацию, и не подошла к ним, а вошла в соседний двор. Соседка меня знает, она пропустила. Тем же путем мы и выберемся отсюда.

Оим Шо улыбнулась, и комнату словно озарил солнечный луч. Это была первая улыбка, появившаяся на ее губах в этом доме. Она вскочила с места, впопыхах собрала свои любимые платья, платки, взяла золотые украшения, связала все в узел и сказала:

— Идем! Надо выйти из дома, прежде чем появятся эти ведьмы! Анбари Ашк с удовольствием помогала ей собраться, вышла первая и позвала:

— Идем!

Они взяли в передней свои паранджи и чашмбанды и тихо выскользнули во двор. Оим Шо даже не оглянулась на этот дом, куда она вошла второй женой. Как заключенный из тюрьмы, как спущенная с тетивы стрела, убегала она… Да, убегала! Руки и ноги ее похолодели, сердце сильно билось. «О господи! — говорила она себе. — Лишь бы нам выбраться подобру-поздорову! Уйти с этой улицы, из этого квартала! О боже, будь нашим защитником, помоги нам, будь защитой от гнева Хасан-бека!..»

Мысли Анбари Ашк были другими. Она была довольна, шагала уверенно, знала, что «старые ведьмы» не скоро вернутся в дом — ведь с улицы доносились звуки сурная, было ясно, что демонстранты еще идут и идут. И сам Хасанбек не покинет праздник так быстро.

Пройдя через соседний двор, они накинули паранджи и вышли на улицу.

— Какой чудесный день, как хорошо! — воскликнула Оим Шо, когда они очутились далеко от квартала Коплон.

Никто не помешал им, не преградил дорогу. Словно вырвавшиеся из клетки птицы, они раскинули крылья и полетели к желанной цели.