Двенадцатая карта

— Похоже, Дуглас и остальные политики простили ему ограбление фонда, — сказал Райм. — Или вовсе сочли, что ничего он не грабил.

— А о каком законе он говорит? — спросила Сакс.

— Закон «О гражданских правах» от тысяча восемьсот семьдесят пятого года, — пояснила Женева, — запретил расовую дискриминацию в гостиницах, ресторанах, поездах, театрах — во всех общественных местах. — Она покачала головой. — Правда, долго он не продержался. В тысяча восемьсот восьмидесятом Верховный суд признал его неконституционным. Впоследствии, на протяжении более пятидесяти лет, не было принято ни одного другого закона, касающегося гражданских прав.

— Интересно, — задумчиво произнесла Сакс, — а Чарлз дожил до того дня, когда закон отменили? Вряд ли бы ему это понравилось.

Женева сказала, пожимая плечами:

— Сомневаюсь, что для него это имело бы большое значение. Он просто счел бы это временным отступлением.

— С надеждой, которая вытесняет боль, — подметил Райм.

— Точно. — Женева взглянула на часы. — Пора возвращаться к работе. Ох уж мне этот Уэсли Гоудз… Признаться, тот еще чудик: ни разу не улыбнется, не взглянет… Да и, знаете ли, бородку время от времени не мешает подравнивать.

Поздним вечером, лежа в темноте спальни, Райм и Сакс смотрели на луну — тонюсенький полумесяц, такой должен выглядеть мертвенно-бледным, но благодаря неким странностям атмосферы казался солнечно-золотым.

В такие моменты они иногда разговаривали, а иногда нет. Сегодня оба смотрели молча.

За окном на карнизе что-то слегка шевельнулось — там гнездилась семья сапсанов: мать, отец и двое птенцов. Иной посетитель в доме у Райма, заметив гнездо, интересовался, есть ли у птиц клички.

— У нас с ними негласное соглашение, — отвечал Райм. — Они не дают кличек мне, а я — им. И всех это устраивает.

Одна птица подняла голову, словно прислушиваясь, черная на фоне молодого месяца. Это движение и гордый профиль почему-то казались исполненными мудрости… и одновременно угрозы. Естественных врагов у сапсанов нет, охотясь, они обрушиваются на свою добычу на скорости около ста семидесяти миль в час. Однако сейчас охотница миролюбиво устроилась на карнизе и сидела не шелохнувшись. Птицы вели дневной образ жизни, а по ночам спали.

— О чем думаешь? — спросила Сакс.

— Давай-ка завтра сходим послушать музычку. В Линкольн-центре дневной спектакль… или концерт… Как это там называется?

— Кто выступает?

— «Битлы», полагаю. Или Мария Каллас в дуэте с Элтоном Джоном. Не все ли равно? Нравится мне смущать людей, подкатывая к ним на коляске… Одним словом: не важно, кто там выступает, просто хочу выбраться на люди. Между прочим, не часто доводится, знаешь ли.

— Знаю. — Сакс приподнялась на локте, поцеловала его. — Обязательно выберемся.

Райм, повернув набок голову, коснулся губами ее волос. Амелия прильнула к нему всем телом. Он обхватил пальцами ее руку, крепко пожал.

Амелия ответила таким же пожатием.

— Знаешь, что можно сделать? — заговорщически шепнула она. — Давай пронесем с собой немного вина и закуски… паштет с сыром, французскую булку.

— Закуску можно и там купить, я точно помню. Но вот скотч у них отвратительный. А стоит целое состояние. Можно было бы…

— Райм! — Сакс подскочила и уселась в постели, раскрыв от удивления рот.

— Что стряслось?

— Что ты только что сделал?

— Согласился взять немного еды и тайком пронести в…

— Хватит увиливать. — Сакс пошарила рукой в темноте, щелкнула выключателем. В черных шелковых шортиках и серой футболке, со сбитой прической и распахнутыми глазами, она походила на студентку, которая вдруг вспомнила, что завтра в восемь у нее экзамен.

Райм, щурясь, посмотрел на светильник.

— Как в глаза бьет! Обязательно было включать?

Сакс пристальным взглядом смотрела на него сверху.

— Ты… твоя рука. Она шевельнулась!

— Вроде того.

— Я имею в виду правую! У тебя ведь еще ни разу не получалось ею пошевелить!

— Забавно, правда?

— С обследованием тянул, а сам уже и так знал, что можешь двигать рукой?

— Да ничего я не знал… до сего момента. И пробовать не хотел — боялся, что ничего не выйдет. Собирался бросать тренировки, просто выкинуть все это из головы. — Он пожал плечами. — А потом передумал, решил еще раз попробовать. Только когда мы будем вдвоем — и рядом никаких тренажеров и докторов.

«Но не наедине с собой», — добавил он мысленно.

— И мне ничего не сказал! — Амелия шлепнула его ладонью по руке.

— Зря старалась.

Они рассмеялись.

— Райм, это же изумительно, — прошептала Амелия, крепко его обнимая. — У тебя получилось!

— Сейчас попробую еще раз. — Он посмотрел на Сакс, затем опустил взгляд к руке.

Немного выждав, он мысленно направил пучок энергии, который молнией метнулся по нервам, к правой руке. Пальцы еле заметно дернулись… Затем неуклюже, словно только родившийся жеребенок, его правая рука преодолела два бесконечных дюйма над одеялом и плотно уперлась в запястье Сакс. Большой и указательный пальцы сомкнулись вокруг ее руки.

Со слезами восторга на глазах Амелия рассмеялась.

— Каково, а? — сказал он.

— Значит, ты решил продолжать тренировки?

Райм кивнул.

— Так договоримся с доктором Шерманом насчет обследования?

— Можно, если, конечно, нам не подбросят парочку новых дел. Последнее время работы просто невпроворот.

— Запишемся на обследование, — уже твердо сказала Сакс.

Она выключила свет, легла рядом — движения, которые он осознал, но никак не чувствовал.

В воцарившейся тишине Райм лежал, уставившись в потолок. Когда дыхание Амелии совсем стихло, он вдруг нахмурился — в груди, там, где ничего быть не должно, тоненькой струйкой затрепетало какое-то ощущение. Сначала он решил, что это очередной «фантом», затем встревожился: не начинается ли приступ дисрефлексии или чего похуже. Потом понял: нет, это было нечто исходящее не от мышц, органов или нервов, а совершенно иной природы. Ученый до мозга костей, он сопоставил новое ощущение с уже знакомыми и нашел, что испытывал похожее чувство, наблюдая, как Женева отчитывает банковского адвоката, или читая письмо Чарлза Синглтона, как тот отправился искать справедливость в «Поттерс-Филд» в ту роковую июльскую ночь сто сорок лет назад.

И вдруг ему стало ясно, что ощущение это — обычная гордость. Как раньше он гордился за Женеву и ее предка, так теперь гордился собственным достижением. Решив прекратить тренировки, а позже, вечером, устроив себе свою собственную проверку, Райм заглянул в лицо страху, преодолел невозможное. Вернулась ли хоть отчасти способность двигаться или нет, значения не имело, просто ему удалось кое-что обрести: цельность — ту самую, о которой говорил Чарлз. Ни политики, ни соотечественники, ни собственное беспомощное тело — ничто не способно превратить тебя в человека на три пятых. Решение видеть себя полноценной личностью и жить подобающе — всегда за тобой одним.