Двенадцатый год

– Да, может быть.

– Область знания бесконечна... Бесконечно пространство и время, это так... но и пытливость духа человечо-ского также бесконечна... Теперь вы в недоумении от "слепоты Якуна", а может быть, лет через пятьдесят найдут наши дети и внуки, что он был вовсе не слепой, - найдут, быть может, и то, кто такие были эти варяги... Вон теперь мы долго ждали сведений о свидании государя с Наполеоном, а через пятьдесят лет, через сто, может быть, за тысячи верст можно будет слушать, что говорят отсутствующие... Могущество мысли человеческой безгранично, - задумчиво говорил Сперанский, гладя головку Лизы, которая стояла тихо, прижавшись к его коленям.

Старик Державин заснул, пригретый солнышком. Седая голова его как-то беспомощно опустилась на грудь, и ветерок играл его седыми волосажи. И это - "певец Фелицы"! Грустно... так могуществен ум человеческий, и так бессильно его тело... Грустно, грустно!

– Это дочка ваша?
– спросил Карамзин после общего раздумчивого молчания.

– Да, моя Лиза, названная так в память вашей "Бедной Лизы".

Карамзин грустно улыбнулся, любуясь обеими девочками. Он вспомнил, когда писалась эта "Бедная Лиза". Как давно это было!

– А сегодня моя Лиза совсем "Бедная Лиза", - шутя заметил Сперанский.

– Почему же?
– спросил Карамзин.

– Огорчил ее один мальчик-озорник... попрекнул происхождением.

– Тем, что она произошла от Адама и Евы?

– Да, только от семинариста.

– А тот мальчик разве пе от этой пары прародителей производит себя?

– Должно быть.

– У него папа был негр, - удачпо -пояснила Соня. Всем это очень понравилось, но Сперанский погрозил ей пальцем.

– А как ваша работа подвигается?
– обратился он к Карамзину.

– Медленно, Михайло Михайлович, - кропотливая эта работа... Каждое пустое известие надо подкрепить, цитатой подковать.

– Да, этих гвоздей у вас много, так и пестрят стра-... шщы цитатами.

– Да чуть ли эти гвозди но больше весят, чем самые сапоги, иронически заметил Тургенев.

– Что ж, и правда, - отвечал Карамзин скромно.

– Но какой язык у вас богатый!
– говорил Сперанский.
– Вы положительно творец нашего литературного стиля.

Карамзин предостерегательно показал на спящего Державина.

– Ничего, - успокаивал его Сперанский.
– Ведь он не прозаик - поэт.

– А какие вести из армии и от государя?
– спросил Карамзин, видимо, желая переменить разговор.

– Да вести не совсем утешительные... Уже одно то ново, что русских бьют, чуть ли не первый раз с начала нашей истории... так кажется?

– Нет, бивали не раз и прежде, - заметил Карамзин.

– В древнее время, может быть?

– Нет, и в последпие два века: и поляки бивали, и шведы.

– Да... Но теперь, говорят, что не так бьет Наполеон, как свои же...

– Неужели? Кто ж это?

– Казнокрады, интенданты да подрядчики... Ну и бездарные вожди.

– Да, с таким чадушком, как Наполеон, нелегко бороться.

– Пигмеям, - пояснил Сперанский.

– А государь что?

– Он, кажется, очарован новым цезарем после личного свиданья... Да и неудивительно - великий гений.

– Ох, сдается мне - плачущий крокодил, - заметил Карамзин.

– Да, но в слезах этих блестят перлы западной цивилизации, а не булыжник обскурантизма.

– Оно так, по цивилизация-то у него стоит на запятках, а не заместо кучера, - возражает Карамзин.

– Лучше, Николай Михайлович, если цивилизация даже на запятках, чем вместо кучера - капитан-исправник... Верьте мне, вы хорошо, лучше меня зпаете русскую историю: когда-нибудь нам придется поплатиться за этого капитана-исправника перед всей Европой... Только тогда Россия будет безопасна от нового крестового на нее похода Европы, когда примет и усвоит себе формы жизни, которые рекомендует всему миру наука... Я скажу вам: не noblesse oblige, a civilisation oblige [Не положение обязывает, а цивилизация обязывает (фр.)]...

Сперанский говорил горячо, хотя тихо и ровно. Спокойное лицо его оживилось, глаза сделались добрее и красивее. Он много думал над тем, что говорил.

– России многого недостает, - продолжал он, - да, по правде сказать, она еще и не начинала идти этой обязательной для всего человечества дорогой... Даже и Петр на этом пути ничего не сделал, он больше думал о себе.

– Какой же это путь?
– спросил Карамзин.

– Кажется, на этом пути с помощью Лагарпа* и Сперанского Александр хотел попробовать сделать первый шаг, - сказал как бы про себя Тургенев, глядя на взморье.

– Нет, - возразил спокойно Сперанский, - я только мечтаю об этом с своею подушкою... с Иеремию Бента-мом*...

– Это тот, что вы издали?

– Да. Бентам ищет такую форму человеческих отно-шений, которые дала бы "величайшее возможное счастье для величайшего возможного числа людей". А я мечтаю.о немножко большем, чем это".

– Ах, папочка! ты точно стихи говоришь!
– наивно воскликнула Лиза.

– Да, стихи, моя дурочка! Это - поэзия директора департамента.

– Какие стихи? Кто стихи сочинил?
– очнулся старик Державин. Директор департамента?

Одно слово "стихи" будило старого поэта, как труба боевого коня.

– Да вы же сегодня декламировали мне вашу новую оду, - спокойно отвечал Сперанский.

– Да, но я вам конец не сказал... А конец этот пророческий...

– Что ж пророчит ваша ода, ваше высокопревосходительство?
– любезно, но с открытой иронией спросил Тургенев, придвигаясь к старику.
– Надеюсь, мой вопрос не нескромен.

– О нет!
– отвечал старик, довольный, что его сажали на его коня.
– Я думал так окончить свою оду:

Падет Европа на колени

Пред тем, борьбу кто прекратит

И ток прольет в ней дней блаженных.

Се уж его орел паряН

– Прекрасно! великолепно! сейчас чуешь орлиный полет "Певца Фелицы", заговорил Тургенев опять-таки не без скрытой иронии.
– Но вот что скверно, ваше высокопревосходительство: галльский-то петух шибко поклевал, сказывают, нашего орла...