Дверь в зиму
Шрифт:
Имена людей Кутный не слышал — видел.
Смотрел и видел: Олег Семенович, Оксана Владимировна, Семен Моисеевич, Дмитрий Евгеньевич, Расул Абуталибович. Да, всегда с отчеством. Даже малолетки для Кутного были с отчеством: род-племя, куда от корней сбежишь?
Имена новых хозяев он видел без отчеств. Да и разве это имена? Кутный ходил за ними по всему дому, вглядывался до рези под веками — и не различал, как ни старался, ничего другого, кроме этого: Сержант, Очкарик, Бешеный…
Очкарик вынес счастливому Шарику полбанки тушенки.
Кутный впервые видел, чтобы так варили суп. Вместо кастрюли Сиделец нашел большую металлическую кружку, закипятил в кружке воду — и кинул в кипяток семь ложек цейлонского чаю. Чай он взял в шкафу. Потом накрыл кружку самой маленькой крышкой от кастрюли, какую нашел, и кипятил суп еще минут пять.
Снял с огня, укутал махровым полотенцем.
— Вечер в хату, хозяин, — сиплым шепотом произнес Сиделец, глядя в угол с Кутным так, словно мог видеть того, кто пристроился в углу. — Час в радость, чифирь в сладость. Я тут ненадолго, скоро съеду. Прости и не злись. Не погнушайся угощением!
Процедив чайный суп, он отлил малую толику в блюдце и поставил на пол, к стене. Вернулся к столу, сел — и больше в сторону блюдца не смотрел, словно забыл о нем.
Уважает, понял Кутный. Ладно.
Глянув на свой живот, он с интересом обнаружил три полоски грязно-седой жесткой шерсти, очень похожей на всклокоченные, стоящие дыбом волосы Сидельца. На плечах курчавилась шерсть иная, черная: Очкарик и Сержант были брюнетами. Кутный всегда получался в цвет волос хозяев: еще недавно темно-русый с рыжиной. Ага, начал меняться. Бешеный вроде бы тоже русый…
Седоватые полоски исчезли, растворились в черном, как не бывало. Гость, понял Кутный. Не хозяин. Скоро съеду, говорит.
Изменения в Кутном происходили помимо его воли, не спрашивая у Кутного согласия. Он даже не знал заранее, на что будет способен минуту спустя, что может сделать, что сделает. Он просто существовал, жил настоящим без прошлого и будущего; совершал поступки без обдумывания и заботы о последствиях. Отражался в доме и хозяевах, как в зеркале; отражал дом и хозяев в себе.
Тут и громыхнуло.
Нет, не снаружи: внутри. Со всех ног, забыв угоститься супом, пахнущим горько и резко, Кутный рванул наверх, в бильярдную.
Прежний хозяин, не слишком понимая, зачем это делает, обустроил на третьем этаже бильярд для гостей. Сам играл мало, хотя с полгода учился этому бесполезному ремеслу. Гости не играли вообще. Кутный ночами подсказывал хозяину сделать вместо бильярдной кладовку. Держали бы мешками сахар, лук, крупы… То ли подсказывал плохо, то ли у хозяина к крупам была особая нелюбовь — ничего с подсказок не вышло.
Сейчас в бильярдной гремела гроза по имени Бешеный. Раздобыв в каморке с инструментами топор на длинной ручке, он разносил бильярдный стол в хлам.
— А ну-ка! — приговаривал Бешеный при каждом ударе. — Ну еще!
Кутному поплохело. Взмахи топора отдавались в нем болезненным нутряным уханьем. Оно шибало в голову, дрожью пробирало
в коленках. От уханья хотелось лечь и больше не вставать.Он бы и лег, да в бильярдную влетел Сержант.
— Сдурел? Ты что творишь?!
— Ну-ка! — выпевал Бешеный. — А еще, да?
Время, понял Сержант. Пришло. На потом не отложишь.
Он подскочил к Бешеному — и, не тратя дорогие секунды на то, чтобы отобрать топор, со всей дури заехал психу ладонью по уху. Жизнь — мамка сложная, неласковая. Она научила Сержанта не расходовать время на грозные кулаки, рискуя испортить ударом по твердому свои же пальцы. Вот так хорошо: ладонь по уху, основание ладони под ухо.
Ага, сел на жопу. Башкой трясет.
— Ты, блядь…
Поразмыслив, Сержант добавил: пнул Бешеного в лоб. В треть силы, ребристой подошвой берца. Так, чтобы псих поплыл, но не вырубился — затылком о стену приложился, и хватит.
— Очухался?
— А что они? — внятно спросил Бешеный.
Голос его был детский, обиженный.
— Кто?
— Они! Они вернутся, будут шары гонять. А я? Я в грязь лягу, да? Они — шары, а я в грязь? Нет уж, не гонять им шары…
Он потянулся к оброненному топору. Сержант ногой откинул топор под стену, от греха подальше.
— Иди ляг. Понял?
— Они, значит, шары…
— Вали в спальню! Выполнять!
Бешеный скис, сдулся: будто воздушный шар прокололи. Встал сперва на четвереньки, затем как положено. Побрел к двери.
Сержант дождался, пока он выйдет прочь. Сосчитал до десяти. Взял топор — и наотмашь засадил обухом в стену. Упала, разбилась декоративная тарелка, висевшая на гвоздике.
Хотелось запустить топором в окно. Нервы ни к черту. Но тогда Бешеный вернулся бы, а это уже было лишним.
Когда Сержант ушел из бильярдной, Кутный потащился следом.
Мохнатым комом встал в коридоре, у двери. Дверь Сержант за собой запер, вероятно, опасаясь мести Бешеного — спящему не отбиться! Но для Кутного в доме не было преград. Двери, стены, запоры, вентиляционные отверстия — везде открытая дорога.
В спальню Кутный не зашел по другой причине. В нем что-то менялось: болезненно, непривычно, страшно. Кутный прислушивался к этим изменениям, пытался осознать их смысл и значение. Не знал: воспротивиться или принять? А может, просто смириться и ждать неизбежного?
Что делать, а?
За дверью шумел Сержант: выдвигал ящики шкафов, рылся в вещах, швырял их на пол, даже не собираясь вернуть на прежнее место. Что-то изредка прятал в рюкзак, что-то в карманы. Отодвинул трюмо, заглянул за него. Отодрал фанеру, которой трюмо было обито с тыла. Ухнул с огорчением: видать, не нашел того, на что рассчитывал.
В дорогу собирается, расстроился Кутный. Бросит меня.
Опять меня бросят одного.
Этажом ниже в шкафах гостиной рылся Бешеный. Стонал, охал — у него болела голова. Разбил стулом телевизор. И опять шуршал, стучал, громыхал; отбрасывал или прятал в вещмешок. Очкарик спал рядом на диване, свернувшись калачиком. Шум, производимый Бешеным, его не тревожил. Где-то, должно быть, рылся и Сиделец, но Кутный его не слышал.