Дверь в зиму

Воплотившись, я избавлю мир от лишней иллюминации.

Мы избавим.

* * *

Море, океан света.

Сияет, колет, жжет. Высасывает силы. Там, в сердцевине — он. Пытается спрятаться от меня? Отгородиться светом? Не знает, что я уже иду к нему?

У меня нет иного выбора, другого пути.

У него тоже.

Ищу лазейки. Темные улочки с тусклыми фонарями, неосвещенные закоулки. Можно уйти под землю, просочиться по канализационным трубам и коллекторам. Это слишком долго. Это унизительно. Такой роскошный призыв, а я явлюсь из канализации, как в дешевом фарсе?

Унизительно? С каких пор меня это волнует?

С каких пор меня вообще что-то волнует?!

Они меняют меня — те, кого я поглощаю и делаю мной. Придают толику человеческого. Они исчезают, я меняюсь. Каждый платит, как может, я не исключение.

Ага, вижу. Дворец, крепость. На башнях сияют багровые пентаграммы. Я уже бывал здесь. Хорошее место. Надеюсь, за это время оно не стало хуже.

Надеюсь? Я — надеюсь?!

Ныряю внутрь, несусь коридорами. Здесь тоже многовато света. Выпиваю душу охранника, его руками отключаю распределительный щит. Разношу вдребезги рукояткой пистолета.

Так-то лучше.

Вспыхивает аварийное освещение. Тревожные сполохи мне не мешают. Меня тянет, как магнитом. Да, близко. Да, здесь. За этой дверью.

Вхожу.

Он не один. Рядом — приближенные. Советники, генералы, служители культов. Кто-то из них посвятил адепта в подробности ритуала. Кто? Не имеет значения.

Оставить их в живых? Нет, это лишнее.

На полу лежат тряпичные куклы. Призвавший меня встает из кресла, отступает, пятится к стене. Лицо искажено ужасом. Обнимаю его прядями мрака, обволакиваю. Заключаю в кокон тьмы, которая я.

Шепчу на ухо:

— Не бойся.

Он дрожит.

— Я пришел на твой зов. Я исполню твои желания.

Он дрожит.

— Я повергну твоих врагов, дарую тебе победу. Мы будем править этим миром вместе…

Вместе. Ты и я.

Он верит. Он расслабляется.

Он все еще дрожит.

Вхожу в него. Надеваю на себя, как перчатку. Ты получишь желаемое. Ты будешь считать, что я послушен твоей воле, что это я исполняю твои желания, а не ты мои. Ты назовешь себя темным божеством, а я тем временем…

Что это?! Нет!

Сердце?! Твое проклятое, твое слабое, больное человеческое сердце! Ты, негодный сосуд! Жалкий кусок мяса! Не смей умирать! Нам еще столько предстоит! Я даже не начал!

Не смей!!!

Не умею лечить. Не умею воскрешать. Поддерживать жизнь сосуда дольше отпущенного срока — да, могу. Но если сердце останавливается, мне не запустить его снова.

Последний, еле ощутимый толчок. Адепт оседает на пол: ком бесполезной мертвечины, мятое тряпье. Его душа — во мне. Мечется в ужасе, кричит, зовет на помощь…

Растворяется.

С рассветом мир исторгнет меня обратно, в мою унылую обитель. Не получилось. В этот раз — нет. А как хорош был призыв! Изящен, оригинален, масштабен. Ничего, у меня есть время. У меня есть время всего этого мира, от начала до конца.

Я буду ждать.

Ноябрь 2022 г.

Детский сад

Эти женщины.

Эти две женщины: воспитательница и беженка. Никогда раньше не видел, чтобы люди так смотрели друг на друга. Беженка была похожа на ребенка, который утром вышел к новогодней елке, опустился на колени, рассчитывая найти под мохнатыми лапами в лучшем случае кулек с конфетами — и вдруг увидел гигантскую коробку с автоматической железной дорогой. Воспитательница же была похожа на мать, тихо стоящую в дверях: вот, стоит, молчит и любуется детским счастьем, которое сама и создала.

Обоих создала: и дитя, и счастье.

С чего я решил, что она воспитательница? Мало ли должностей в детском саду? Повариха, уборщица, заведующая…

Нет, так нельзя. Так начинать нельзя. Никто ничего не поймет, да и я запутаюсь. Начнем иначе.

* * *

Выбора мне не оставили.

Еще недавно он был. Я мог остаться в городе под обстрелами, уходя в коридор, когда дом начинал подпрыгивать, или спускаясь в метро, превращенное в бомбоубежище — и мог уехать, решившись на эвакуацию.

Я выбрал отъезд.

На вокзале, утонув в людском море, задыхаясь от сумасшедшей толчеи, я мог сесть в поезд или плюнуть на все и вернуться домой. Выбрав поезд, я мог держать путь в разных направлениях: скажем, на Днепр или на Львов.

Я выбрал Львов.

В вагоне, где в каждом купе уже сидело восемь человек, и еще двое-трое ютились на верхних полках, я мог сесть прямо в коридоре на пол, застеленный тоненькой ковровой дорожкой — или отправиться в тамбур, где вероятно, было посвободнее, но и значительно холоднее.

Я сел на пол.

Здоровенный пес бойцовской породы, мой сосед и товарищ по несчастью, вздохнул и положил голову мне на колено. Зевнул, став похожим на мультяшного бегемота, и чутко задремал. Я почесал его между ушами. Пес еще раз вздохнул и лизнул мою руку.

Я чувствовал, как он дрожит. Псу было страшно.

— Он не кусается, — с опозданием вмешалась хозяйка.

— Я тоже, — пошутил я.

Никто не засмеялся.

Поезд тронулся. Война какое-то время гналась за нами: погромыхивала, ворчала вслед, вставала столбами дыма из-за деревьев. Потом раздумала, отстала. Мы были слишком скучной, безвкусной добычей.

Ночью в тамбуре, кажется, дрались. Во всяком случае, так я истолковал звуки, которые слышал. А может, и нет: худосочный парнишка вывалился из тамбура в коридор, пребывая в расстроенных чувствах, следом за ним вышел пожилой мужчина, мой ровесник, и убрел в купе, где и взобрался на верхнюю полку. Парнишка вскоре вернулся, постоял у дверей купе, но входить не стал. Заподозрить эту пару в рукоприкладстве было трудно.

Чужая история. Какое мне дело?

Когда поезд подъезжал к Львову, я уже собрался выходить вместе со всеми, но судьба снова подкинула мне выбор. Выяснилось, что это не конечная остановка. Поезд шел до Ужгорода, и я решил остаться.

Толпа взвилась, схлынула.

Дальше я ехал как царь. В пустом купе; кажется, даже в пустом вагоне. Проводник принес чай. Ожидая, пока чай остынет, я смотрел в окно. Начались Карпаты, повсюду лежал снег. Мне вспомнился главный снегопад моей жизни. Это случилось в детстве — времени, которое сейчас выглядело небывальщиной, сочинением доброго сказочника. Бабушка напялила на меня драповое зимнее пальто с меховым воротником — мутоновым, гордо говорила бабушка! — перетянула горло кусачим шарфом, и я неуклюже вывалился в подъезд. Вихрем слетел по трем ступенькам, с разбегу ударился плечом о входную дверь, рассчитывая победно выскочить на улицу — и заорал от боли.