Дверь

А никто его не просил.

Людмила Аркадьевна оцарапала его взглядом рыси и, подравнивая пилкой ногти, слепила фразу:

– Ну что ж, Александр Иванович, я вижу, что отдыхать на юге для вас не полезно.
– Людмила Аркадьевна занималась в театральной самодеятельной группе, очень правильно артикулировала, огласовывала, улыбаясь при том, и фразы у нее выходили похожими на длинные связи маленьких сосисочек в целлофане.

Директор встретил Петрова шумно. Охлопал ему плечи и загривок.

– Ну как?
– спросил.

– Мало, - сказал Петров.

– Отдыха всем не хватает, - согласился директор.
– А ты зачем пришел?

Петров отчетливо разглядел в его глазах приметы страха.

– Я, Арсений, пришел тебе долг отдать - сотню. Спасибо.

– А-а... Ну что ж. Как говорится. А я сейчас собираюсь отдохнуть. Август - месяц директорский.

На столе у Арсения лежала книжка в лакированной обложке.

– Что читаешь?
– спросил Петров, чтобы оттенок светскости в их разговоре все же не исчезал.

– Один приятель хороший прислал свой роман - "Волосы Вереники". Слушай, Петров, ты все знаешь, Волосы Вереники - это у Льва в районе хвоста?

Он проводил Петрова до двери, бодро потряхивая грузными плечами, но страх в его глазах был неизбывен.

– Что с ним?
– спросил Петров у Людмилы Аркадьевны.
– Чего боится?

Секретарша отложила пилку, деловито придвинула к себе пачку писем, принялась было разбирать, но тут же оттолкнула их. Завела глаза к небу, синевшему за открытой балконной дверью.

– Мы баллотируемся в академию, - сказала она почти с ужасом. И вдруг заплакала.

Поднимаясь к себе на третий этаж, Петров думал, что неплохо бы устроить в их институте праздник горных славян Зимнижар - как бы все друг друга полюбили.

В институт Петров ходил два раза в неделю: считалось, что ученые работают дома и в библиотеке; собственно, так оно и было - разве можно думать и размышлять в комнате, где стоят пятнадцать столов и за каждым из них сидит кандидат или доктор наук, не чуждый иронии.

После юга Петров выглядел просветленным и грустным, седина в сочетании с загаром заострила его черты - глаза его решительно и резко заблестели. Небритость, грозящая вот-вот превратиться в бороду, придала его лицу вдохновенное выражение.

"Влюбились, влюбились. И не пытайтесь вспомнить, какой была правда. Правда преобразуется в чувства, в седые волосы. В памяти же остается лишь правдоподобие. Но чаще и надежнее мы помним ложь". Такую записку, подписанную заведующей отделом Лидией Алексеевной Яркиной, Петров нашел однажды у себя на столе. На двенадцати столах стояли цветы - эти столы принадлежали дамам. Остальные три, в том числе и петровский, были голыми и блистающими. Петров попытался представить Женьку Плошкина, его жену Ольгу, Ольгиного папашу, причмокивающего мокрыми от восхищения и зависти губами, но видел только Любу. Она тянула вверх загорелую руку и махала ему. И тоска в ее глазах - может быть, только на тот день и на тот час - была неподдельной. И эта Любина тоска возвысила Петрова над всеми учеными столами и их владельцами - суетливыми кандидатами и домовитыми докторами.

Позвонил Эразм Полувякин и закричал в трубку:

– Петров, ты что? Ты здоров? Какое у тебя давление? Кардиограмму когда делал? Твоя Мальвина может устроить мне зимнюю шапку? Моя вытерлась - сплошная плешь.

– Не знаю, - сказал Петров.
– Спроси сам.
– Он передал трубку Софье.
– Это тебя.

Эразм появлялся внезапно и шумно, неделю-две надоедал звонками и собственной персоной, эпатажной, как незашнурованный башмак. И исчезал надолго. Он плавал в Антарктиду, или зимовал на мысе Челюскина, или ходил в Африку с грузом скобяных изделий из ФРГ. Эразм Полувякин был врач. И может быть, даже неплохой врач. Его любили хворые женщины. Но непоседливый. Смазывая зеленкой матросские крепкие задницы, он в конце концов утратил имевшийся у него шанс стать великим врачом - наставником вдов, духовником некрасивых, целителем разбитых сердец и непонятых душ.

Кто-то из друзей прозвал Полувякина Летучим голландцем, но прозвище не прижилось из-за его второго, мрачного смысла.

Эразм Полувякин был добр, и впереди него, как приливная волна, шумело действие его доброты. Оно было и театральным и вроде рекламным, но на самом деле естественным, как шумное дыхание тучного человека.

Раздавался звонок телефона, и какой-нибудь перевозбужденный приятель сообщал новость:

– Эразм появился. Вчера у Лютикова шашлыки на балконе жарили. По сю пору сок с локтя капает. Тебе звонили, но, извини, старик, ты где-то шлялся.

Софья покашливала в трубку, а трубка захлебывалась на льстивых тонах:

– Мальвиночка, шапку. Стою на коленях. Я без шапки никто. Ну какой я доктор без шапки? Тем более хирург. Мальвиночка, готовь сани летом, плавки - зимой.

– Меня Софья зовут, - отвечала Софья, добродушно посмеиваясь.
– Купи ондатру на боны.

– Мальвиночка!!! Бонами я откупаюсь. Это у Петрова жена, у меня аденома.

– Ну будет плакать. Когда жениться торопитесь, так милее нас нет, а как бес в ребро, так пора бы нам и коньки отбросить. Какая тебе шапка нужна? Из недорогих только собачьи.

Софья спросила, оборотясь к Петрову.

– Тебе нужна шапка?
– И сама на этот вопрос ответила: - Конечно нужна. Пойдешь с Эразмом в ателье. Я туда позвоню.

– Спасибо, Мальвиночка!
– ревел в трубку Эразм.
– Я тебе привезу японского растворимого супа из водорослей с улитками.

– Ешь сам, - Софья поморщилась.
– Я из парной говядины супы варю.

Петрову Эразм сказал:

– Ну твоя Василиса строга. Наверно, умна. Наверно, ты ее не ласкаешь. Ты, старик, огрубел. Я приду, проведу с тобой семинар.

С Эразмом Петров познакомился в детстве - можно сказать, в раннем детстве.

Все в то утро дрожало от солнца и от прищуривания. От земли поднимался запах мокрых после дождя плитняковых панелей. С Невы ветер нес запах рыбы.

И вот Петров... Он идет вдоль потрескавшейся желтой стены и заглядывает в окна. Окна начинаются на уровне его колен и все завешены тюлем. Прикоснувшись к тюлю лицом, Петров различает сквозь дырочки половики на полу, железные кровати с подзорами, на кроватях подушки с прошвами, на оттоманках подушки с аппликациями - в основном крупные маки. А в одном окне занавеска подвязана ленточкой к оконной ручке и прямо перед Петровым, грузно обвисая на расширяющейся кверху подпорке, красуется куст помидоров с плодами полупрозрачными и глянцевыми, как нефрит.

Петров, ошалевший от такого чуда (в окнах он всегда видел герань, туберозы, столетник), отрывает самый маленький плодик и, ощущая ладонью его теплую гладкость, прячет в карман. А сердце где-то у горла, хоть он и не маленький уже, а уже школьник. А душа его - словно скомканный лист бумаги.

Кто-то больно берет его за плечо. Душа его расправляется и не мешает дышать. Сердце становится на место. И уже все понятно. Он вытаскивает помидор из кармана и поворачивается отдать: если отдать, то и воровство само по себе теряет силу. Его держит за плечо высокий крепкий мужчина, очень мускулистый, у мужчины даже лоб мускулистый и лоснящаяся бугроватая кожа.