Двери в полночь

25

Скрип двери.

Тихие шаги.

Попискивание приборов, жесткие крахмальные простыни и приглушенный свет. Щелкает выключатель — и он пропадает вовсе, только из окна едва пробивается серая хмарь, сквозь жалюзи рисующая рваные полосы на стене.

Веер темных волос, раскинувшийся по подушке. Белая как мел кожа. Заострившиеся черты лица. Плотно закрытые веки. Капельки пота над верхней губой. Сведенные, сжавшиеся в кулаки пальцы.

Белая простыня охватывает контуры тела, как будто обводя, и видно, какой хрупкой стала ее фигура. Она лежит на боку, и даже в этой недвижной позе проступают напряжение и боль. А слева, чуть ниже груди, виднеется сквозь простыню багровое пятно.

— Почему кровь?

— Регенерация. Тело пытается создать новые клетки. Сил не хватает, но кровь вырабатывается. Ты же знаешь.

Тишина. Где-то за окном просыпается город. Скользят по мокрым дорогам машины. Бегут на работу первые прохожие, подняв воротники. Где-то там Город живет своей жизнью. А здесь — жизнь заканчивается.

Они молчат. Смотрят на бессмысленные приборы, песочными часами XXI века отсчитывающие ее минуты.

— Какая глупость… — неожиданно для себя самого роняет оборотень и почти вздрагивает от звука собственного голоса. Его хозяин оборачивается к нему — черная фигура на фоне окна — и внимательно смотрит.

— Да, глупость, но так бывает.

Оборотень, не отрываясь, смотрит на нее, прожигает глазами каждый сантиметр тела, и на мгновение ему кажется, что он начинает сходить с ума. Белая постель, темные волосы, писк приборов — и невозможность что-то изменить.

Они стоят в тишине в ногах кровати и ждут — как будто должны отдать дань уважения, подождав с ней, пока…

— Мне очень жаль, Оскар… — Голос печален и тих, но в палате он звучит неожиданно гулко, раскатывается по полу и отражается от стен.

И оборотень срывается. Только что он стоял, сложив беспомощные руки на груди, — и вот они уже сжимают воротник плаща Шефереля, а сам он прижат спиной к стене.

— Тебе жаль?! ТЕБЕ ЖАЛЬ?! Да что ты понимаешь?! Ты же не знаешь, каково это — чувствовать! Ты же давно забыл, каково терять людей!

Оскар встряхивает Шефереля, оторвав от пола, и бьет спиной о крашеную стену, но лицо того совершенно спокойно и бесстрастно, в льдистых глазах немного сочувствия и безгранично — терпения. Он болтается как кукла в руках обезумевшего зверя, его тело послушно бьется в такт озлобленности на этот мир — такой странный, такой одинаковый.

— Ты стер память Нины, навсегда лишив ее даже шанса на нормальную жизнь, — а ведь выход можно было найти! Но тебе было так проще! Ты заставил меня дать тебе это сделать, ты заставил меня не возражать! Это моя ошибка, за которую я ненавижу себя все эти тридцать лет!

Снова глухой удар о стену — только взметнулись полы плаща да голова мотнулась из стороны в сторону. Шеферель молчит, он просто ждет.

— Я не дам тебе и тут пройти мимо, — глаза Оскара горят. Кажется, этот желтый свет вот-вот обратится в пламя. Голос срывается на рычание, и вместо зубов уже появились клыки. — Ты — ей — поможешь. Слышишь меня, рухлядь?! Слышишь?!

В следующую секунду он уже летит по полу в другой конец палаты, а Шеферель поправляет воротник и сощелкивает с рукава несуществующую пылинку. Он поднимает на оборотня глаза, и его губы чуть трогает улыбка:

— Во-первых, киса, никогда не называй меня рухлядью. То, что я тебя раз в десять-пятнадцать старше, не дает тебе права обзываться.

Он делает шаг вперед, подходя, и из угла на него бросается пантера. Она целится когтями в грудь, лапы вытянуты в прыжке, морда оскалена, клыки метят в горло. Шеферель ждет до последнего момента и резко выкидывает руку вперед, хватая ее за массивную шею. Зверь хрипит, на секунду повиснув на стиснувшей его руке, и в то же мгновение бьет по ней когтями. Четыре полосы мгновенно набухают кровью, она падает на кафельный пол тяжелыми алыми каплями. Шеферель отпускает, с досадой смотря на порванный плащ.

Он переводит взгляд на пантеру: оборотень припал к земле, уши прижаты, морда оскалена, хвост бьет по бокам — кажется, вот-вот посыплются искры.

— Ты зарвался, котенок.

Его голос спокоен, но оборотень знает, насколько обманчиво спокойствие этого существа. Он бросается вперед, надеясь опрокинуть его на спину, но в грудь ему ударяет кулак, и зверь падает на пол всем весом — удар силен, крошится кафель. Не дожидаясь, пока он встанет, Шеферель делает несколько шагов вперед, внезапно припадая на одно колено рядом с пантерой. Он оскаливается — во рту у него уже не зубы. В свете больничных ламп поблескивают длинные узкие клыки. Оскар как раз пытается встать и сам напарывается на них спиной — без единого усилия они прошивают шкуру. Брызжет кровь. Оборотень испускает дикий рык, пытаясь достать противника, но тот уже распрямился, одновременно уйдя назад и вбок — его не достать. На секунду он цепляется ногой за больничную тележку с инструментами, и этого оказывается довольно: Оскар бросается вперед, чуть наклоняя голову, Шеферель пытается защититься, но безрезультатно, пантера сметает выставленные вперед руки и погружает клыки в его бок. Шеферель не кричит — шипит, но это шипение рвет барабанные перепонки. Он бьется и пытается исцарапать зверю морду, но тот держит крепко, только машет головой из стороны в сторону…

Кровь льет с обоих вперемежку с потом, рычание и шипение заглушают друг друга. Ни один прибор не потревожен, все стоит на своих местах — только штукатурка и кафель сыплются под летящими телами…

Все прекращается внезапно. В одном углу поднимается с пола Оскар — все лицо в порезах, губы порваны, на груди кровоподтеки, волосы слиплись от пота и крови, и багровая струйка бежит по спине вниз, заливаясь за ремень брюк. Шеферель, чуть пошатываясь, поднимается с колен у другой стены. Его плащ изодран, на скуле длинная рана. Одну руку он прижимает к разбитой губе, второй пытается удержать бьющую из порванного бока кровь — она толчками просачивается сквозь его бледные узкие пальцы, стекая по штанине вниз. Оба прерывисто дышат, не сводя друг с друга яростных глаз.

— А ты… хорош… стал… — произносит Шеферель в перерывах между вдохами. — Но не стоит… забывать… кто учил тебя… драться…

Оскар поднимает с пола рубашку, отирает ей лицо, пытается прижать к прокушенной спине — в ней четыре узких, но очень глубоких дыры.

— Не думал, что ты выпустишь клыки, — замечает он, разглядывая следы крови на рубашке.

— Ты меня достал, — поясняет Шеферель, делая несколько шагов вперед. Он морщится при каждом шаге и чуть прихрамывает на левую ногу.

Мужчины смотрят друг на друга. Кажется, время замерло, и кровь гулко стучит у Оскара в ушах. Он пытается найти в этих ледышках, которые заменяют его хозяину глаза, хоть что-то, хоть какое-то проявление эмоций — тщетно, там только лед и ничего больше. Никто не знает, о чем думает Шеферель, чего хочет.

Внезапно его губы чуть кривятся — алая усмешка прорезает бледную щеку. Он подходит к кровати с левой стороны и подтаскивает к себе стул. С трудом, морщась, садится.

— Дай мне каких-нибудь тряпок, животное. Дело делом, но смешивать с ней свою кровь я не имею никакого желания.

Оскар судорожно оглядывается, но в палате пусто и чисто, если не считать оседающей в воздухе пыли от их драки. Он протягивает Шеферелю свою рубашку. Тот хмыкает, произнося что-то вроде: «С тобой тоже не хочу…» — но кое-как перетягивает ей порванный бок и встряхивает руками.

— А теперь сделай одолжение — не издай ни звука.

Шеферель откинул порядком набухшую кровью простыню и придирчиво осмотрел тело. В больнице Черну не стали переодевать, просто порвали футболку, чтобы освободить доступ к ране. Ниже груди девушка вся перемотана бинтами. Шеферель осторожно коснулся бурого бинта пальцами и недовольно поцокал языком.

— Как же тебя угораздило… — тихо произнес он, и Оскару показалось, что в его голосе проскользнуло сочувствие.

Шеферель поднял взгляд, вглядываясь в лицо Черны. Сжатые губы, сведенные брови, закрытые глаза. Казалось, она от чего-то пыталась отбиться, не хотела что-то видеть.