Двое в океане

Голос Ирины прозвучал деловито и даже холодновато.

— Спасибо за приют!

— Не стоит! — сказал он, оборачиваясь. — Я рад, что мог быть тебе полезным.

Смолин невольно ею залюбовался. После сна лицо посвежело, глаза полны света, аккуратно причесанная, складненькая, юная — как школьница! Словно и не было вчерашнего шторма и в нем ее перекошенного ужасом лица.

Она коротко засмеялась:

— Ну и оборотик: «Мог быть полезным». Дипломат! Это ты здесь, за границей, стал таким?

— Обстоятельства научили.

— Ну, я пошла… — Но не сдвинулась с места, и Смолин понял: что-то еще хочет сказать.

— Ну! — помог он ей.

— Костя! Я надеюсь… ты поймешь все правильно.

— Я все понимаю, — сказал он, намеренно глядя в сторону. — Могла бы мне об этом и не говорить.

— Извини!

Он кивнул и молча раскрыл перед ней дверь.

Оставшись один, постоял посреди каюты, тупо глядя в пол, потом рухнул на койку, еще хранившую тепло ее тела, и чуть не застонал от тоски и бессилия.

«Внимание! Всем начальникам отрядов явиться в каюту начальника экспедиции в шестнадцать ноль-ноль. Явка обязательна».

Объявление по радио повторили трижды, и Смолин понял, что случилось нечто серьезное.

В четыре собрались все приглашенные. Вместо выбывшего Файбышевского маленький отряд медиков-биологов представляла Лукина. Американцев, которые приглашались на все научные совещания, на этот раз не было.

За столом рядом с Золотцевым сидел капитан. Лица у обоих были хмурые, а у Золотцева особенно, и стало окончательно ясно: дурные вести!

Когда последней явилась Доброхотова и все оказались в полном составе, Чуваев, который, судя, по всему, уже знал о причинах сбора, сказал:

— Надо и америкашек позвать! Пускай поприсутствуют. Пускай в глаза нам взглянут.

По этой фразе, по тону, с которым она была произнесена, особенно по пренебрежительному «америкашек», уже никто не сомневался: дело касается предстоящего сотрудничества с американцами. Что-то сорвалось.

— Правильно, — решительно поддержал Чуваева Шевчик. — Пускай придут! Мы найдем, что сказать им!

Но Золотцев с сомнением покачал головой:

— А надо ли, друзья мои? Надо ли с ними конфликтовать? Те, кто у нас на борту, люди вполне положительные.

— Это только так кажется, — проворчал Чуваев. — Все они одним миром мазаны.

— Ни к чему их звать! — заключил Бунич. — У нас здесь не митинг для киносъемок.

Он метнул взгляд в сторону Шевчика:

— Делом надо заниматься. А не ерундой!

Чуваев недовольно покосился на капитана, но промолчал.

— Так что начнем, пожалуй, — мрачно произнес Золотцев.

Он коротко информировал о случившемся. Сегодня ночью Марч связывался со своим центром в Норфолке. Ему сообщили, что два американских корабля науки уже находятся в заранее определенном для встречи с «Онегой» месте. Но по требованию вашингтонской администрации предстоящая совместная работа полностью отменена. Американские корабли будут выполнять намеченную программу в том же самом регионе, но без сотрудничества с «Онегой». Один из кораблей примет на борт двух граждан США и гражданина Канады, которые находятся на русском судне. Просят выйти на связь, чтобы договориться о точке, где будет совершена пересадка.

— Мы немедленно соединились с Москвой, слава богу, на этот раз связь в распроклятом треугольнике все-таки удалась, — рассказывал Золотцев. — Час назад пришел ответ, Москва подтвердила решительный отказ американской стороны от сотрудничества. Он пришел и по дипломатическим каналам. Нам предложено проводить эксперимент в одиночку, но проводить в любом случае.

Ясневич поморщился.

— Какой толк! Вся программа построена на совместных действиях. Только на совместных! Это все равно что отрубить вторую руку.

Золотцев обессиленно откинул голову на спинку кресла. На его лбу выступила мелкая роса испарины.

В каюте повисла тяжкая тишина.

— И даже не извинились? — спросила Доброхотова.

— Томсон приходил сегодня утром ко мне и возмущался действиями своего правительства, — сказал Золотцев.

Чуваев скривил щеку в беззвучном смехе, махнул рукой: мол, что нам их извинения!

— Вот она, холодная война! — грустно шевельнул бармалеевскими усами геолог Мамедов и вдруг улыбнулся одними глазами: — Не иначе как бермудские козни!

— Выбросить американцев за борт — и все тут! — мрачно пошутил кто-то.

— Нельзя так шутить! — покачал головой Солюс, который, как всегда, сидел в дальнем углу салона. — Безумству, друзья мои, поддаться легко. Труднее при любых обстоятельствах оставаться людьми. Теряющий в себе человеческое — теряет все!

Губы Чуваева тронула чуть заметная снисходительная усмешка, а сидящий рядом с ним Кулагин поморщился.

— О чем это вы, уважаемый академик? — с укором промолвил он. — Вот вы верите в высокое предназначение человека, в разум, справедливость. Постоянно об этом говорите. Но ради бога извините меня за прямолинейность, не являются ли все эти успокоительные речи обыкновенной христианской проповедью непротивления злу? Церковники молились в храмах о всепрощении, а на Ближний Восток шли кровавые крестоносцы. Эйнштейн уговаривал не создавать атомную бомбу — ее создали. Оппенгеймер заклинал не использовать ее в войне — ее сбросили на Хиросиму. Вы призываете к человечности, а на нас нацелены американские ракеты. Не усыпляют ли подобные сентенции нашу готовность к сопротивлению? Нам надо готовиться к борьбе, а вы…

Кажется, впервые всегда невозмутимый, уравновешенный академик изменил своим правилам. Его глаза сверкнули гневом.

— К борьбе? К какой борьбе, позвольте узнать? Вся борьба в наше время теперь сводится к нажатию двух или трех главных роковых кнопок. Нет, уважаемый Анатолий Герасимович, не ту, вовсе не ту вы провозглашаете борьбу. Наша борьба сейчас состоит в том, чтобы эти кнопки не нажали. Сейчас, как никогда, нужна высшая мудрость и высшее спокойствие. Нужен поиск, но не в сотворении нового оружия, поиск в человеке. Мы уже не можем устрашить друг друга. Мы сейчас должны искать в оппоненте проблески здравомыслия и делать на них ставку. В наше время сражение будут выигрывать не военные. Наступила пора действия политиков, дипломатов, ученых. Да, нас, ученых! Мы представляем немалую, если не решающую силу — и когда работаем на войну, иногда работаем против войны. Это доказал Оппенгеймер, коль вы уж о нем вспомнили. Да, вопреки ему бомбу взорвали. Но сколько уже лет прошло, а его гражданский подвиг не забыт, больше того, именно сейчас о нем вспоминают все чаще. Его пример придает силы и мужества другим, которые борются против вражды и ненависти. Раздувание вражды — это конец. В наши дни главное — не поддаваться на вражду, на безумие, на неосмотрительность. Да, конечно, мы обязаны во всех отношениях, и прежде всего в военном отношении, быть сильными. Иначе с нашим словом считаться не будут. Но слово это должно быть не бранью, не угрозой, а призывом к разуму. Это не христианские проповеди, как вы полагаете. Это философия нашего времени. Нас всех спасет не сила, не брань, а разум.

«Кто прав в этом споре? — думал Смолин. — Две разные точки зрения. Солюс уповает на разум, Кулагин и Чуваев — на силу. Но ведь сила силе — рознь. А разум бывает и крошечным и великим. И не каждому разуму можно доверять. Наверное, на протяжении всей истории человечества люди мечтали о счастливом сочетании того и другого — о разумной силе. Возможно ли такое сочетание в наше время, когда сила явно превышает разум?» Смолину почему-то вспомнилась Антарктида, и бородатые физиономии американцев на полярной базе Мак-Мердо, и неторопливые беседы в вечерний час за кружкой консервированного пива в душноватых полярных хижинах, над которыми торжественно вздымалась сияющая, словно отполированная, голубизна полярного небосклона…