Двор. Книга 1

— Глупенькая, — Иона Овсеич зажмурил глаза, потерся щекой об ее голову, волосы приятно пахли мылом, — ты еще ничего не понимаешь в жизни.

Ляля не могла сказать ни слова, так ее разобрал этот дурацкий смех, пальцы под тельником у Ионы Овсеича прыгали и цеплялись за волосы, а он приказывал, чтобы она немедленно успокоилась, и слегка пошлепывал то там, то здесь.

Ой, вскочила Ляля, она не задернула занавески, а со двора, когда в комнате свет, видно все, как в кино. Иона Овсеич ответил шуткой: когда рвется лента, в кино ничего не видно.

Ляля вернулась на диван, Иона Овсеич взял ее двумя руками под мышками и попросил спокойно сидеть, а не суетиться, как на вокзале. Ляля сказала, хорошо, но тут же заерзала, так ей было щекотно, съехала с валика гостю на колени и сказала, что при таком весе, как у нее, надо быть очень сильным мужчиной, чтобы удержать.

— Орлова, Орлова, — пытался призвать к порядку Иона Овсеич, — ты меня совсем не слушаешь.

— Давайте не будем! — вдруг нахальным голосом заговорила Ляля, запечатала ему ладонью рот и велела, если он не в силах помолчать, пусть, лучше, мычит, как бычок: му! му! Иона Овсеич мотал головой в разные стороны, а Ляля совсем потеряла меру, обняла его за шею и прижала к себе изо всех сил.

От большого напряжения она почувствовала слабость, Иона Овсеич пытался удержать ее, но получилось так, что вдвоем свалились на пол. Гость оказался сверху, хозяйка, с раскинутыми в стороны нотами, лежала под ним, глаза блестели, как будто температура сорок, он пытался подняться, нечаянно задрал рукой платье, под пальцами почудилось что-то теплое, влажное, Ляля вскрикнула, судорожно свелись ноги, губы задрожали, как у припадочной, гость замычал, заскрежетал зубами, внутри все оборвалось, как будто полетел в пропасть и не за что ухватиться, пару раз дернулся, наконец, изловчился, уперся ладонями в пол, оттолкнулся, встал на колени, отполз назад и поднялся.

— Дурацкие шутки, — сказал Иона Овсеич, — по-дурацки и кончаются.

— У вас мокро, — Ляля указала пальцем, — надо вымыть водой, а то останется след.

Иона Овсеич провел ладонью: вокруг ширинки было большое влажное пятно.

— Дайте руку, — сказала Ляля, — помогите встать.

— Не маленькая, — ответил Иона Овсеич. — Сама встанешь.

Ляля обиделась: а свою Полину Исаевну он бы тоже так оставил лежать на полу?

— Орлова, — притопнул ногой товарищ Дегтярь, — ты берешь через край!

Почему через край, удивилась Ляля, она просто хочет представить себе, как бы реагировала на эту картину его Полечка.

— На какую картину? — спросил Иона Овсеич. — Говори ясно.

Ляля поднялась, оправила платье и вспомнила вслух известную народную пословицу: век живи, век учись — дураком помрешь.

— Орлова, — погрозил пальцем Иона Овсеич, — я вижу, у тебя в мыслях хорошая каша. Давай берись по-настоящему за ум, иначе у нас с тобой дружбы не получится.

В конце мая Хомицкий и Чеперуха прислали открытки, что не сегодня-завтра ждут демобилизации. Иона Овсеич велел Клаве Ивановне подготовить, совместно с активом, нашим красноармейцам достойную встречу.

Гизелла Ланда, хотя в школе наступила горячая пора экзаменов, собирала детей в форпосте, разучивала новые песни: «Москва майская», «Любимый город может спать спокойно» и «Катюша». Дети быстро выучили наизусть слова, но хоровое исполнение само собою не получается, требовались регулярные репетиции, и со стороны некоторых родителей раздавался недовольный ропот. Клава Ивановна велела Гизелле заткнуть уши ватой: язык без костей — пусть болтают себе на здоровье, а надо будет, найдем способ утихомирить.

В середине июня двор был полностью готов к встрече, мадам Малая доложила Дегтярю, но он неожиданно высказал новое предположение: возможно, придется немного отсрочить.

— В чем дело? — испугалась Клава Ивановна. — От Малой ты не должен скрывать.

Иона Овсеич сказал, что никаких оснований для переполоха нет, наоборот, но пусть она задает ему вопросы полегче — из личной жизни, а не из государственной.

Буквально через день по радио и в газетах сообщили, что революционные выступления трудящихся прибалтийских стран, возглавляемые коммунистами, завершились победой. Рабочие и трудовое крестьянство взяли власть в свои руки, в Литве образовано Народное правительство во главе с товарищем Палецкисом, в Латвии — во главе с товарищем Кирхенштейном, в Эстонии — во главе с товарищем Варесом.

Клава Ивановна возмущалась до глубины души: как Дегтярь, который знал все наперед, мог держать от нее в секрете такие события!

Больше всех переживали Тося Хомицкая и Оля Чеперуха: с одной стороны, они могли гордиться, что их мужья в этот исторический момент служат в рядах Красной Армии как раз там, на севере. Но, с другой стороны, они могли испытывать законное беспокойство: фашистские бандиты, последыши Ульманиса и Сметоны, стреляли в наших красноармейцев на каждом углу — из окон, из подворотни и с чердаков. Товарищ Дегтярь давал женщинам стопроцентную гарантию, что с такими ребятами из Одессы не может быть ничего плохого, на полдня одна и другая успокаивались, потом опять поминутно выбегали смотреть, не идет ли почтальон, и возвращались домой с черными лицами.

Наконец, двадцать седьмого июня обе красноармейки получили исчерпывающие сведения о своих мужьях, причем не почтой, а через очевидца. В этот день доктор Ланда выехал по своим медицинским делам на станцию Раздельная. Дело было под вечер, он уже собирался обратно в Одессу, и вдруг, как снег на голову, перед ним вырос собственной персоной Иона Чеперуха. От неожиданности доктор Ланда потерял дар речи, а Чеперуха поклялся здоровьем своего Зюнчика, что был заранее уверен в такой встрече — не обязательно с Ландой, мог быть другой из нашего двора, но кто-нибудь должен был встретиться обязательно. Степа Хомицкий тоже находился недалеко отсюда, на станции Кучурган, можно было подскочить на попутном товарняке, но до прихода поезда у доктора оставалось десять минут, они распили с Ионой бутылочку вина и на прощанье крепко расцеловались.

— Ну, — Дегтярь обнял Тосю и Олю за плечи, как три товарища в картине «Юность Максима», — кто поднимал хай и бил тревогу на всю Одессу! Отвечайте, или мы поставим паникеров к стенке и будем расстреливать красными помидорами.

Обе женщины без разговоров признали свою вину, но тут же готовы были пустить новые слезы: от Раздельной и Кучургана до границы рукой подать, а там румынские бояре и фашистская сигуранца.

— Опять паника! — весело возмущался Иона Овсеич. — Теперь не двадцать лет назад, когда можно было оторвать у нас Бессарабию, теперь военная слабость СССР отошла в область далекого прошлого.

Для форпоста, на всю стенку, Ефим написал большими красными буквами лозунг: «Ни пяди чужой земли, но и своей не отдадим вершка!»

Двадцать восьмого июня регулярные части Красной Армии пересекли реку Днестр на всем протяжении от Черного моря до предгорий Карпат, и ровно через два дня, начиная с тридцатого июня, на территории Северной Буковины, Аккерманского, Измаильского и Хитинского уездов, а также той части Бессарабии, где проживают молдаване, осталось одно воспоминание о двадцатилетнем гнете боярской Румынии.