Дворец и монастырь

— Да дело-то такое, государыня, что себя самого мне обелить надо, — горячо продолжал- князь Шуйский, — так как ни в чем я не повинен. Перед Господом Богом клятву готов дать, что не повинен. Прислал он, князь-то Юрий, Третьяка-Тишкова, а я ему: «Князь ваш вчера крест целовал великому князю Ивану, и государыне добра ему хотеть, а теперь людей от него зовет». А он-то, Третьяк-то, мне на это: «Князя Юрия бояре приводили заперши к целованию, а сами ему за великого князя присяги не дали, так что это за целование? Это невольное целование!»

— Грех князю наших людей к себе сманивать, — печально проговорила великая княгиня и исподлобья пристально взглянула на князя Шуйского. — Да его это дело, не наше. Пусть князья и бояре об этом рассудят.

— Я тебе, государыня, потому и пришел сказать, что неровен час… Ты, вон, изволишь говорить: пусть князья…

В эту минуту послышались шум шагов и звуки мужских голосов в соседнем покое.

Боярыня Челяднина поспешно вошла в комнату и шепнула великой княгине, что идут думные бояре и с ними князь Борис Горбатый. Спешное дело у них. В движениях боярыни было что-то не в меру торопливое, какая-то несвойственная ей суетливость. Любопытство, недоумение, безотчетный страх, все это перемешалось в ее душе. Великая княгиня, сохраняя свой невозмутимый вид, со вздохом, точно тяготясь делами, приказала допустить пришедших. Бояре вошли с низкими поклонами и, увидав князя Шуйского, разом заговорили:

— А вот и князь Андрей Михайлович налицо.

— Не ждали встретить!

— Кажись бы, не место тут быть! Чай, в Дмитрове ждут не дождутся!

— Поторопился!

Князь побледнел, поняв, что князь Борис Горбатый успел уже донести если не великой княгине, то боярам про его речи, успел сделать то, чего именно и боялся он, князь Шуйский. Сделанная им оплошность была непоправима. Бояре, переглянувшись между собою, сказали:

— Пусть князь Борис говорит!

Князь Борис Горбатый немного замялся, стал откашливаться в руку, чувствуя неловкость говорить при князе Андрее Шуйском все то, что он сейчас очень бойко и развязно рассказывал без него этим самым боярам. Однако он заговорил, немного путаясь и запинаясь:

— Я что ж, я все повторю, что сказал князьям и боярам. Он, вон, князь Андрей, подбивал меня на отъезд к князю Юрию. «Поедем, говорит, со мною вместе, а здесь служить — ничего не выслужишь». Потом сказывал: «Великий князь Юрий сядет на государство, а мы к нему»…

— Я тебе, государыня, уже сказывал, — торопливо перебил князя Горбатого князь Андрей Шуйский. — Не я эти речи…

— Нет, ты, князь, помолчи, твоя речь впереди, — остановили его разом окружающие.

Князь Горбатый продолжал:

— Так вот, говорил он: «Если мы к нему, к князю Юрию, раньше других отъедем, то мы у него этим выслужимся».

— Облыжно это он, государыня, на меня клеплет, — заговорил в волнении князь Андрей Шуйский. — Стыда в глазах у тебя, князь, нет. Бога ты не боишься! Сказывал я тебе, государыня, сам, что меня подговаривал в отъезд Третьяк от князя Юрия…

Кто-то из бояр заметил:

— Да про князя-то Юрия уж везде толкуют, будто шепчут ему: «Отъезжай в Димитров, отъезжай, там никто тебя тронуть не посмеет, а здесь не минуешь беды».

— Как и миновать, когда в отъезд сманивает государевых слуг, — раздался чей-то голос.

— «Я, говорит, приехал в Москву закрыть глаза государю брату, и клялся в верности племяннику моему, и не преступлю целованию креста его», а сам вот что затеял.

— А я тебя не подговаривал, князь, — горячился князь Андрей Шуйский, обращаясь к князю Борису Горбатому, — а сказывал только, что и здесь государыне говорил про Третьяка. Крест-то на вороту у тебя есть или нет?

— Нет, подговаривал на отъезд, да испугался и забежал к государыне великой княгине обелить себя, увидав, что не на того напал, — ответил князь Горбатый. — Думал, что я с тобой заодно стоять стану, либо погубить меня же хотел… Не разберешь вас тоже!

Бояре, поглаживая бороды, мялись на месте и не знали, что делать. Они, казалось, забыли, что правителями являются собственно они, а не великая княгиня, и что дело это должно решить они. Поговорив между собою, они обратились к великой княгине:

— Что положишь, государыня, то и будет. Решай сама.

Великая княгиня поднесла к глазам вышитую ширинку, отирая слезы.

— Что мне приказывать в горе моем неутешном? Сорочин еще по государе нашем не справили, а уж этакое дело затеяли…

Она, осушив слезы, мягким голосом добавила тоном упрека:

— Вчера вы крест целовали сыну моему на том, что будете ему служить и во всем добра хотеть, так вы потому и делайте. Если народилось зло, не давайте ему разростись. А я — что же могу сказать вам, глаз своих от слез не осушаючи…

Князь Андрей Шуйский бросился к великой княгине с мольбой:

— Матушка-государыня, я тебе сказывал про свое дело…

Она тихо замахала рукой, останавливая его:

— Как князья и бояре рассудят, так и будет, а мое дело женское, вдовье, глаз не осушаючи, горе мое горькое оплакивать.

Она, отирая слезы, ушла неторопливой грациозной поступью, с опущенною на грудь головой.

Князья и бояре, оставшись одни, зашумели, заговорили разом, в то время как князь Андрей Шуйский и князь Борис Горбатый сцепились друг с другом, ругая один другого уже без всякого стеснения. Князья и бояре стояли за крутые меры. Схватить надо князя Юрия. Всегда он был врагом государя великого князя. Не раз бояр, зазывал к себе в отъезд. И князь Андрей Михайлович Шуйский пробовал уже отъезжать и посидел за это в башне. По обыкновению начали вспоминать прошлое, перебирая отдельные случаи отъездов к князю Юрию. Без этого в те времена не обходились никакие обсуждения дел, что и затягивало разговоры до последней степени. Решили, наконец, что если теперь не схватить князя да его слуг — хуже будет. Бояр охватил какой-то подавляющий страх, точно все должно было погибнуть. Они знали, что князь Юрий и умен, и речист, и обходителен с людьми, и смел. Захватит власть он в свои руки — все перевернется в государстве. С таким противником шутить нельзя, и надо действовать круто.

Уже к вечеру и князь Юрий, и князь Андрей Шуйский, и приближенные князя Юрия сидели в тюрьмах. Князю Юрию пришлось сидеть в той самой палате, где в нужде и в голоде кончил свою несчастную жизнь его племянник юный великий князь Дмитрий Иванович. Предзнаменование было страшное.

В тот же вечер боярыня Челяднина с растерянным видом поджидала в своей комнате брата, сидя пригорюнившись у стола и покусывая свои полные губы. Она немного побаивалась брата, зная его бешеный нрав, а никаких хороших вестей она не могла сообщить ему в этот вечер. Вспылит он, раскричится. Ну, да пусть бы покричал на нее, это ничего еще, а то он в горячности на все готов, на саму государыню великую княгиню обозлиться готов за то, что та ему не показывается на глаза. Боярыня Челяднина покачала головой и проворчала:

— И чего уж она в самом деле так-то убивается? Ну, еще при народе, так оно так и следует. А при нас-то что глаза портить?

Она сердито поджала свои губы и, опять качая головой, со вздохом заметила:

— А уж и хитра же она. Где нам с ней равняться! Всякого проведет. На Литве научилась…

Послышались шаги.

Князь Иван пришел как раз в назначенное время и по суетливости, по особенной ласковости сестры угадал сразу, в чем дело, и нахмурился. Поздоровавшись с нею и сев на лавку к столу, он коротко спросил: