Дворец Посейдона

— Неужто невестка Спиридона прибыла?

— Она каждый год приезжает, — отозвался тот.

— Мы пойдем пешком, — обернулся Адам к женщине, — тут недалеко!

— Я знаю, — сказала женщина, — напрасно вас побеспокоили! — Этим она хотела сгладить то недоверие, которое проявила к Адаму вначале.

— Ну что вы, какое это беспокойство! — ответил Адам.

«Может быть, для него эта женщина по-прежнему молода, — думал Адам, — потому что он живет воспоминаниями. Неужели можно жить одними воспоминаниями?

Наверно, можно. Человек остановит время там, где пожелает. Но и к этому надо привыкнуть. Трудно? Пожалуй. Надо быть все время одному, чтобы суметь так жить. В полном одиночестве. А это ужасно. Хотя совсем не обязательно, чтобы человек был счастливым… Чего только не придумали люди, а себе помочь не могут. А может, и не надо никакой помощи. Просто мы думаем о жизни одно, а она — совсем другое. Вот эта женщина: у нее, наверно, муж, дети. Зачем же она приезжает сюда? А приезжает потому, что и она живет воспоминаниями. Выходит, что у нее две жизни, если, конечно, и воспоминания называть жизнью. А кто знает, может, для этой женщины именно воспоминания являются настоящей жизнью, а вовсе не ее теперешняя семья. Все это как мост. Тем, кто не знает сути дела, кажется, что мост стоит на быках. На самом же деле он опирается еще на многое другое, даже на собственную тяжесть».

В доме зубного врача их ждали, это было заметно хотя бы по тому, что дверь была оставлена открытой. Адам все же постучал, но никто не отозвался. Женщина не вытерпела и вошла в коридор. Адам последовал за ней. Он закрыл за собой дверь и Куршу в дом не впустил. Когда они вошли в комнату, раньше всего увидели милиционера, сидевшего у стены.

Милиционер встал и вежливо прищелкнул каблуками.

— Все в порядке! — поспешил он обрадовать Адама и улыбнулся.

При виде милиционера женщина вздрогнула и остановилась. Потом она сорвалась с места и влетела в кабинет Спиридона.

Адам поставил чемодан на пол. Милиционер поднялся, взял чемодан и отнес его в угол комнаты. Он изо всех сил старался завоевать расположение Адама.

— По пути ему стало лучше, — сказал он и, увидев у Адама сигарету, неодобрительно покачал головой. Но когда Адам собрался положить сигарету обратно в пачку, он великодушно позволил: а впрочем, курите, ведь и доктор курит. Адам закурил и предложил милиционеру сигарету, но тот отказался, гордо улыбнувшись:

— Не курю!

Адам присел на краешек стула. Милиционер пристроился возле него.

— А вы знаете, как меня зовут? — спросил он Адама.

— Что? — очнулся от своих мыслей Адам.

— Меня зовут Бежан! — сообщил милиционер и тут же предупреждающе поднял руку, чтобы его не опередили: — А ваше имя Адам, верно?

— Верно…

— Моего деда тоже звали Адамом, — радостно засмеялся милиционер.

— Что вы говорите? — улыбка у Адама получилась деланная. Все его внимание было обращено к той комнате, куда вошла женщина.

— Представьте себе, его на самом деле звали Адамом! — смеялся милиционер. — Только он был паромщиком…

— Паромщиком?..

— Однажды он переправлял на пароме цыган. Ему понравилась одна девушка, и он женился на ней.

— Кто?

— Да мой дед, вот я и говорю, бабушка моя была цыганка. И сейчас помню, как она напевала под бубен…

«Нет, я определенно помешаюсь, — подумал Адам. — Что я буду делать, если он сейчас заведет «цыганочку»!..»

— Так вот, значит, деда моего звали Адамом…

— А как звали вашу бабушку? — осведомился Адам.

Милиционер не успел ответить, дверь открылась, и из кабинета вышла старуха. Дверь за собой она оставила полуоткрытой. Милиционер встал и подошел к старухе, чтобы спросить, как дела. Она что-то ответила ему и посмотрела на Адама, который тоже успел встать и подойти к двери. Спиридон лежал, вернее, не лежал, а сидел, высоко поднятый тремя пухлыми подушками. Сейчас он выглядел так же бодро, как и в ту ночь, когда у Адама болел зуб. В одной руке он держал зажженную сигарету, вторая его рука лежала на коленях у женщины. Она сидела у самой кровати. Прижимая к лицу скомканный платочек, она громко всхлипывала. Над кроватью висела большая фотография, которую Адам в ту ночь не заметил. Юноша лет восемнадцати-девятнадцати в легкой сорочке с отложным воротником доверчиво улыбался.

Адам прислушался, женщина говорила сбивчиво, и он с трудом разбирал слова.

— Автандил на будущий год кончает школу… Младшего хотим определить на завод, все равно он учится плохо… А Степанэ… Целыми днями стучит по своим колесам… Жаль мне его, бедняжку. У него ведь ноги больные… Ему в Цхалтубо надо. А где у нас деньги! Столько лет мы в одной комнатенке задыхаемся, никак очередь не подойдет, все обещают, обещают, а толку мало… Что делать — не знаю…

— Я же сказал тебе, переезжайте и живите здесь, — тихо сказал Спиридон, — такой дом громадный и совсем пустой…

— Не соглашается Степанэ… Упрямый — подбросит камень и сам подставляет под него голову.

— А он ничего не говорит, когда ты меня навещаешь?

— Нет, как он может что-нибудь сказать! У него такое сердце! Он меня заставил повесить в комнате портрет Учи…

— Хороший человек Степанэ…

— Эх, появились какие-то новые папиросы, он купил и прислал вам, может, говорит, ему понравятся…

— Большое спасибо, Маро!

— Да не за что!

Адам повернулся, подошел к старухе и милиционеру.

— Пошли, Бежан?

— Пошли.

— Куда вы? — всполошилась старуха. — Спиридон велел вас не отпускать. Вы же знаете, какой сегодня день?

— Я никак не могу остаться, спасибо, у меня неотложное дело.

Бежан поддержал Адама:

— Ты же знаешь, мать, мою службу: воры и всякие темные личности только и ждут, чтоб я уши развесил!

— Хорошо, сынок, — старуха уступила мужчинам, обремененным столь важными делами. — Что поделаешь, Спиридон будет очень огорчен, но…

Когда они вышли, Бежан предложил Адаму подвезти его на мотоцикле.

— Нет, я пешком, — ответил Адам, — на стройке все равно уже никого не будет.

— Ну, счастливо! — махнул ему рукой Бежан.

Адам шел под дождем.

За сегодняшний день он многое пережил. Ему было очень жаль старика врача, и эту женщину, и старуху, которая смотрела всем в глаза в страхе — не случилось бы с ее сыном беды.

«Сколько таких трагедий разыгрывается вокруг нас, а мы ничего не замечаем. И близко не подойдем, пока не услышим крика о помощи. А человек горд. Уж не знаю, что должно случиться, чтобы он позвал на помощь. Да, но если он не позовет, как же узнать, что ему надо? На лице у него не написано, счастлив он или несчастлив. Вот я, например, как бы мне ни было плохо, а кричать не буду. Разве можно помочь горю Спиридона? Нет, конечно, но и оставлять его одного тоже нельзя.

Вот и я знаю, что мне никто не поможет, и никого не могу просить об этом, потому что моя любовь — это безумие. И все же мне хочется, чтобы кто-нибудь выслушал меня, хочется рассказать вслух о моей злосчастной любви. Но только, чтобы он не смеялся, даже про себя не смеялся, в лицо мне и так никто не смеется. Ведь может же быть на этом свете кто-то, перед кем я смог бы так же смело произносить имя Тины, как произношу его в душе. А сказанное в душе, про себя, складывается, как камни — в каменную кладку, тяжелеет и вот-вот разорвет сердце. А когда тебя кто-то выслушает, ты как будто вынимаешь из сердца эти камни, освобождаешься от них, отбрасываешь их подальше и вздыхаешь наконец свободно и глубоко. Может, так и должно быть, может, каждый должен сам, в одиночку справляться со своим горем, может, от людей он требует больше того, что им под силу. Да, но почему же тогда пришел сегодня ко мне Спиридон? Почему… Почему… Почему?!..»