Дворец Посейдона

Собралась огромная толпа. Я прислонилась к дереву, почти теряя сознание, и в голове вертелась одна-единственная мысль: он утонул, утонул…

Потом кто-то крикнул, что ты выходишь из воды на противоположный берег. Я побежала вместе со всеми, как будто меня ветром понесло. Я ничего не видела и не чувствовала. Когда я бежала по мосту, слышала женский крик. Вполне возможно, что кричала я, не знаю. За мной бежали люди, и я не хотела, чтобы кто-нибудь перегнал меня, но потом я от всех отстала, и постепенно ко мне вернулась способность соображать.

Ты стоял и выжимал сорочку.

Я подошла и беспечно рассмеялась.

— Молодец! Ты, оказывается, прекрасно плаваешь!

Мне бы обнимать твое замерзшее тело, целовать твои плечи и грудь, прижиматься к твоим посиневшим губам.

Когда мы сидели в троллейбусе, ты сказал:

— Нет, тебе не этого хочется.

— Почему ты так думаешь? Такой же номер отколол один мой товарищ — мы, правда, тогда в восьмом классе учились.

— Давай выйдем.

— Мы же еще не доехали.

— Я хочу курить.

И сердце мое наполнилось жалостью, потому что ты и вправду вел себя как восьмиклассник, все понимал в прямом смысле и вместо того, чтобы отругать меня как следует, сидел надутый и всю дорогу не разговаривал со мной.

Через месяц мы сняли комнату на Мтацминде. И пока мы ее снимали, еще один день был счастливым — когда строили планы, и все нам казалось очень просто: я буду ходить на работу, а ты, поскольку нигде не служишь, днем приглядишь за Гией. Мы будем вместе и сможем разговаривать без всякого телефона. К черту, к черту все телефоны!

— Майя, как ты?

— Хорошо, а ты?

— Я тоже. Ну, звони…

— Ладно. Пока…

Два-три дня было еще ничего, терпимо. Ты вставал рано, приносил молоко из гастронома. Я с нетерпением ждала окончания рабочего дня, садилась в автобус, который, натужно рыча, взбирался на подъем. На балконе у нас стояла керосинка, на которой мы готовили.

Потом приехал один алжирский писатель, и я показывала ему город. Был он худой, низкорослый, большеголовый. Когда я рассказывала, он скрещивал на груди руки, закрывал глаза и слушал меня. Когда я умолкала, он опускал руки, открывал глаза и обязательно говорил что-нибудь смешное. А вообще, как он мне рассказал, перенес он немало: боролся за свободу Алжира, получил одиннадцать ранений.

Я провела его по всему городу. Поднялись мы и в пантеон на Мтацминду. Мы проезжали на машине мимо нашего дома. Ты стоял у окна с Гией на руках, и лицо у тебя было такое грустное, что я чуть не остановила машину и не бросила гостя одного.

С верхнего плато Мтацминды наш дом был очень хорошо виден.

— Мсье Жан, — сказала я. — Вы видите вон тот дом под красной крышей? Я там живу.

Я думала о тебе, о том, что ты, как узник, стоял у окна.

Обедали мы в ресторане, потом я сопровождала гостя в оперу, после спектакля на машине «Интуриста» мы еще раз объехали город. Мсье Жан почему-то решил проводить меня до самого дома и настоял на своем. Я подписала шоферу путевку, и они вернулись в гостиницу.

Я рассказала тебе, как прошел день. Мы лежали в темноте, и мне казалось, что ты не слушаешь меня. Но ты вдруг спросил:

— Одиннадцать ранений?

— Да, представляешь? — я обрадовалась: если бы ты сердился, то не стал бы задавать вопросов.

Наступила тишина.

— Что ты сегодня ел? — спросила я после паузы.

— Консервы, те, что вчера купил.

— Гия капризничал?

— Нет…

Назавтра я опять допоздна ездила с алжирцем. Вечером наши писатели устроили ему ужин, и мсье Жан опьянел. Наши тоже немного захмелели, и когда все расходились, один из писателей шепнул мне: Майя, не дадите ли вы мне номер вашего телефона? Говоря это, он торопливо оглядывался и делал вид, что вообще разговаривает не со мной. Его друзья и мсье Жан были поглощены прощальными объятиями и не смотрели в нашу сторону.

Я тоже ответила ему таинственным шепотом:

— Нет! Не дам!

Он улыбался в это время мсье Жану и, не глядя на меня, спросил одними губами:

— Почему?

И кинулся к гостю с распростертыми объятиями, потому что все уже распрощались, и остался он один.

— Майя, Майя, идите к нам! — подозвал меня он.

Я подошла.

— Я хочу подарить мсье Жану свою книгу, переведите ему, — он торопливо оглянулся на остальных, видимо, не хотел, чтобы они слышали, и достал из кармана маленькую книжку.

Мсье Жан сказал:

— Я очень вам благодарен, непременно переведу несколько стихотворений.

Я взглянула на книгу, это были стихи в переводе на русский язык.

— Мсье Жан не знает русского! — сказала я писателю.

— Но он и грузинского не знает, — ответил он и жестко добавил: — Переводите, что вас просят.

Он ловко сунул книгу в карман гостю, и когда к нам подошли остальные, сказал как ни в чем не бывало:

— Майя прекрасно владеет французским. Мы можем гордиться ею! — Комплимент относился ко мне.

— Зайдите как-нибудь к нам в редакцию! — предложил мне другой писатель.

Потом все ушли. Мсье Жан опять отвез меня домой. Выходя из машины, я увидела тебя. Ты стоял у ворот с Гией на руках, под мышкой у тебя торчал веник. На тебе были старые брюки — с дырами на коленях, на босых ногах — стоптанные шлепанцы. В таком виде я никогда тебя не видела. Я так и застыла на месте. Ты стоял и вежливо улыбался. Мсье Жан вопросительно взглянул на меня.

— Это мой муж! — ответила я, не сводя с тебя глаз.

Мсье Жан бросился к тебе, затряс твою руку. Гию ущипнул за щеку, распрощался с нами и уехал. Я поняла, что этот карнавал ты устроил мне назло. Я готова была выцарапать тебе глаза, но сдержалась и только сказала:

— Если ты был против, почему позволил мне поступить на службу?

Ты бессмысленно улыбнулся, строя из себя дурачка. И только когда мы вошли в комнату, сказал:

— У него одиннадцать ранений, а у меня вот — веник!

Вскоре мы с Гией перешли обратно к маме. Я снова взяла няню, и все вроде затихло. Я ходила на работу и возила гостей по городу.

— Это великий грузинский поэт восемнадцатого века Давид Гурамишвили. Это основатель Тбилиси Вахтанг Горгасал. Это памятник тремстам арагвинцам, погибшим в битве с Ага-Магомет-ханом. Персидскому шаху тогда удалось взять Тбилиси и разорить его дотла. Здесь начинается Комсомольская аллея. А женщина на горе Мать-Грузия.

С Анной я познакомилась в «Интуристе». Она тоже работала переводчицей и пользовалась особенным уважением. Держалась она так, что обращаться с ней надо было непременно почтительно. Анна оказалась соседкой Кети — жили они в одном доме. Анна была на пять лет старше меня, и, должно быть, это тоже было причиной того, что я с ней говорила только на «вы», в редких случаях, когда мне доводилось с ней разговаривать, потому что она сразу дала мне понять, что даже простого знакомства не желала бы иметь со мной.