Дворец утопленницы

Стоит ли удивляться, что Фрэнки с первого взгляда невзлюбила Венецию? Погода стояла неожиданно теплая, но о том, чтобы открыть окна, разогнать спертый, липкий воздух в палаццо, не могло быть и речи: снаружи, и во дворе, и над каналом, подстерегали полчища комаров. Лишь единожды она совершила эту роковую ошибку и проснулась вся покрытая красными, зудящими пятнами, которые опухали и мокли, отказываясь заживать. Самые страшные укусы не затянулись до сих пор – Фрэнки ежедневно натирала их мазью, опасаясь, что гроздь волдырей на руке, повыше кисти, так и останется с ней навеки.

Но всего через несколько дней после ее приезда погода переменилась. Потянуло промозглой осенью, до странности напоминавшей лондонскую, и кампо почти очистились от туристов. Тут же в городе показались местные жители, прежде не попадавшиеся Фрэнки на глаза: пожилые венецианки, кутаясь в шубы, неторопливо шагали к дверям кофеен и баров рука об руку с подругами, а их вторые половины тем временем спешили по своим делам, решительно поднимаясь на один мост за другим, непременно волоча за собой на поводке мелкую собачонку. Из города для туристов Венеция неожиданно превратилась в город для своих и с той поры начала даже нравиться Фрэнки, особенно она ценила пустынные улицы – роскошь, недоступную в Лондоне независимо от времени года. Теперь, когда стихли вездесущие, суматошные шаги, Фрэнки часами бесцельно бродила, глядя по сторонам и вверх, ни о чем не беспокоясь, не опасаясь случайно столкнуться с прохожим. Она надолго останавливалась в переулках, засиживалась в кафе, где заказывала бриошь или крапфен [3] , итальянский пончик с джемом, и медленно потягивала кофе – стоило толпам раствориться, и спешить стало некуда.

3

Крапфен, берлинский пончик, берлинер, – изначально немецкий десерт, который тем не менее считается национальным блюдом в нескольких северных регионах Италии, в том числе в Венеции.

В Венеции ей изредка удавалось прикоснуться к ощущениям, впервые пережитым много лет назад в Париже. Но лишь время от времени, в определенных местах. К примеру, на палубах речных трамвайчиков, вапоретто, где она сидела, запрокинув голову, рассматривая проплывавшие мимо здания, глядя только вверх, всегда снизу вверх, точно город требовал к себе благоговейного отношения; или вечерами, когда за окном смеркалось – а сумерки теперь начинались, не успев закончиться, – и она отправлялась блуждать по мрачному лабиринту, составленному из мостов и каналов, из бессчетного множества крошечных островков, из непостижимых переплетений уединенных улиц. Эти же полузабытые чувства поджидали ее в местах, отмеченных историей, – там, где еще звучало эхо давно ушедших событий и давно смолкших голосов, и прошлое прикасалось к ней сквозь века, трогая душу так, как не трогало ничто другое со времен далекой юности.

Но теперь, после того, как она встретилась с этой девушкой, город неуловимо переменился, будто утратил с ее вторжением прежний лоск. Нелепая мысль, слишком сентиментальная даже для Фрэнки, и все же она без конца ловила себя на ощущении, что день течет уже по-другому, что он навсегда отмечен чужим присутствием.

Отыскав среди бесконечных прилавков полюбившуюся ей торговку ароми мисти – смесью трав: розмарина, лаврового листа и чабреца, – Фрэнки встала в очередь. Она очень рано, еще и недели не прожив в Венеции, научилась не трогать ничего руками – первая и единственная попытка закончилась тем, что торговка звонко шлепнула ее по руке и разразилась пулеметной очередью венетской ругани. Так Фрэнки выяснила, что у прилавка полагается ждать (в Италии люди, похоже, только и делали, что ждали), пока тебя заметят, обслужат, соблаговолят взять деньги и отсчитать сдачу. На покупки, которые в Лондоне совершались за считаные минуты, здесь уходила уйма времени. Овощи и фрукты у одного торговца, рыба у другого, вино у третьего, сыр, макароны и яйца у четвертого. И все же, вместо того чтобы злиться, Фрэнки чувствовала, что эта ежедневная рутина ее странным образом успокаивает.

Добравшись наконец до рыбного рынка, она сумела весьма выгодно купить свежевыловленных сеппиолине [4] , но вонголе, ради которых она пришла, увы, не оказалось. Отсчитывая монеты, Фрэнки осознала, что покупка эта не принесла ей особенного удовольствия и даже ценник, нацарапанный чернилами этих самых сеппиолине, нисколько ее не развлек. Она никак не могла стряхнуть воспоминание о цепких пальцах той рыжей девицы, сомкнувшихся на ее запястье.

Когда все покупки были сделаны, Фрэнки отправилась в бакаро [5] всего в паре шагов от рынка. Единственное помещение крохотного бара было до отказа набито итальянцами; с трудом пробравшись сквозь толпу, сквозь гул разговоров и сизые клубы сигаретного дыма, висевшие в воздухе, она сделала свой обычный заказ – un’ombra [6] – и, получив бокал красного вина, вышла с ним на улицу и устроилась на одном из ветхих деревянных стульев среди таких же, как она, любителей посидеть на свежем воздухе. Фрэнки надеялась, что вино успокоит нервы. Но даже здесь, в вечных сумерках неприметной улочки, пока она подносила к губам бокал, каблуки ее дробно стучали о булыжники мостовой, а мысли скакали, не желая униматься.

4

Мини-каракатицы (ит.).

5

Традиционный венецианский бар или таверна, где подают напитки и закуски.

6

Здесь: бокал вина (венет.).

Гилли. Так она назвалась. Фрэнки в этом имени мерещилась какая-то фальшь. И в имени, и в истории их предполагаемого знакомства. Гилли через «Г». Слишком уж по-детски это звучит, невольно вспоминаешь стишки для малышей, все эти «тили-дили-гили-бом», трудно поверить, что кому-то взбредет в голову так назвать собственного ребенка. Сделав очередной глоток, Фрэнки допустила, что проблема, быть может, и не в самой девушке, а в том, что та узнала ее, Фрэнки, на улице. Обнажив таким образом неприятную правду: сколько ни пытайся провернуть фокус с исчезновением, даже в Венеции невозможно исчезнуть без следа. Везде найдутся те, кто знает если не ее лично, то как минимум савойскую сплетню. Да не все ли равно – теперь первое, в сущности, равносильно второму. Нравится ей это или нет.

Мотнув головой, Фрэнки тихонько выругалась.

Если бы только она не прочла той злополучной рецензии!

Вырезки из всех газет и журналов, где ее упоминали, она получала еще со времен первой публикации – сама попросила об этом редактора. Как Шарлотта Бронте, которая собирала решительно все, что о ней писали в прессе. Фрэнки всегда нравилась эта идея, она убеждала себя, что очень важно знать, как рецензенты воспринимают ее тексты, какие приемы работают, а какие нет, чтобы в будущих книгах подтянуть слабые места. Разумеется, с первым романом это было несложно – его почти единодушно хвалили.

Но с каждой следующей книгой интонация критиков менялась – едва уловимо, но безошибочно.

Рецензии на последний ее роман можно было пересчитать по пальцам, да и в тех его вяло поругивали, не забыв при этом посвятить несколько хвалебных строк первой книге, которую, хоть о ней и было в свое время написано немало, кажется, уже не переиздавали. Превознося ее стиль и мастерство, критики добавляли, что новая книга мало чем отличается от предыдущих, и между строк в статьях сквозила скука. Внутри у Фрэнки потихоньку сжималась какая-то пружина. Второй ее роман на волне успеха первого продавался неплохо, но с третьим дела обстояли хуже, а теперь стало ясно, что и новый, четвертый, обречен затеряться среди проходного чтива. С годами тревога росла, издательство, постепенно терявшее к ней интерес, рисовалось в ее воображении живым – огромным неповоротливым зверем, который пока еще придирчиво обнюхивает ее, но рано или поздно отвернется совсем. Казалось, конец близок, вот-вот покажется из-за поворота. Чисто технически по договору за ней оставалась еще одна книга. Договор этот она подписала после публикации третьего романа – тогда в издательстве еще на что-то надеялись, еще верили в ее талант и рассчитывали, что затраты на нее однажды окупятся. Хотели опубликовать четвертый роман и первыми прочесть рукопись пятого. Что будет, если они прочтут ее и вернут, Фрэнки не знала и старалась лишний раз об этом не задумываться, но после той рецензии страх преследовал уже неотвязно.

Рецензия пришла почтой, вместе с другими заметками, которые пару раз в месяц отправляла ей секретарша Гарольда, ее редактора; это была непримечательная статейка в еженедельнике, названия которого Фрэнки прежде и не слышала, подписанная лишь инициалами: «Дж. Л.».

Пробежав глазами вступление, Фрэнки почувствовала, как кровь приливает к лицу.

Первая строка нового романа Фрэнсис Крой не производит решительно никакого впечатления. Она написана до того пресно, вяло и безжизненно, что автору этой заметки даже пришлось на мгновение отложить книгу, гадая, что сталось с дерзким талантом писательницы, которая запомнилась читающей публике своим ошеломительным дебютом – романом «Когда конец настал». В новой книге не видно и тени этого таланта.

Поначалу Фрэнки пыталась забыть о рецензии, выкинуть ее из головы. Но мешала хроническая склонность к навязчивым мыслям, к зацикливанию. В тот день она отдраила всю квартиру до блеска. А когда поняла, что каждый уголок сияет чистотой, что скоблить и полировать больше нечего, вознамерилась поговорить с редактором. Звонить не стала, просто заявилась в его кабинет, швырнула журнал на стол, не удосужившись даже объяснить, в чем дело. Вышло несколько театрально, но Фрэнки в ту минуту казалось, что пафос уместен как никогда. Гарольд, прочитав рецензию, пожал плечами и предположил, что это дело рук какого-нибудь слишком рьяного обожателя.

– Обожателя? – усмехнулась Фрэнки. – Нет уж, Гарольд, мои поклонники тут явно ни при чем.

Но тот лишь покачал головой и заявил, что за годы работы в издательстве повидал всякого, только диву даешься.

– Иногда любовь и ненависть так перемешиваются, что с первого взгляда и не разберешь, где одно, где другое.

Фрэнки потянулась к его сигаретам, впервые позволила себе такую дерзость.

– Ну и чушь ты несешь, – заявила она, надеясь, что Гарольд не заметил, как дрожали ее руки, пока она пыталась прикурить.