Дворец утопленницы

– Стоит ли так расстраиваться из-за одной рецензии? Их и не читает никто.

– Не в этом дело.

– Я понимаю, дорогая, но ты просто постарайся не брать это в голову. Другие критики, они… – Он умолк, пару раз кашлянул и развел руками, не находя слов, отчего Фрэнки едва не взвилась, едва не огрызнулась – мол, что другие критики, хотя и сама давно прочла все между строк в бескровных рецензиях, угадала за почти единодушным молчанием. – Не принимай близко к сердцу, – сказал он наконец. – Пусть это станет стимулом в следующий раз попробовать что-нибудь новенькое, заодно и продажи немножко подстегнешь.

Фрэнки заморгала.

– Ты у нас уже не дебютантка, – поспешил объяснить Гарольд. – У тебя за плечами четыре книги, Фрэнки, и то, что работало прежде, уже, ну…

Уже не работает. Вот что он пытался сказать.

– Что-нибудь новенькое? – переспросила она, отбросив большую часть услышанного.

Но Гарольд отказался обсуждать рецензию дальше, посоветовал ей вместо этого выпить чашечку крепкого «эрл-грея» и как следует выспаться.

– Утро вечера мудренее, завтра поймешь, что не все так страшно, – пообещал он.

Фрэнки лишь фыркнула и, вернувшись домой, поступила с точностью до наоборот – за всю ночь не сомкнула глаз. До утра перечитывала рецензию, пока не выучила ее назубок, и курила одну сигарету за другой, прикончила целую пачку «Плейерс-Нэйви-Кат», которую стащила из кабинета Гарольда, – она терпеть не могла те нелепые тоненькие сигаретки, что теперь повсюду норовили всучить женщинам. Лишь когда рассвело, она наконец оторвала воспаленные, опухшие глаза от страницы, швырнула журнал в мусор и, вспомнив совет, заварила себе чаю.

И ведь не впервые о ее книгах плохо отзывались. Про ее второй роман в одной из солидных газет опубликовали весьма язвительную статейку, которая, впрочем, почти не задела самолюбия Фрэнки: ее автора, критика, известного своим презрением ко всему, что нравилось другим, она легко сбросила со счетов. Но эта рецензия запала в душу. Было в ней что-то личное, сокровенное, будто автор близко знал ее, и потому острее ощущалось его неодобрение, нет, хуже – его разочарование, так и сочившееся со страницы. Еще сильнее сжалась пружина внутри, страх застыл, окаменел, стыд переродился в ярость.

Будь она моложе, возможно, отнеслась бы к этому спокойнее. Но теперь любые события казались куда значительнее, весомее. Теперь ей было что терять, она утратила прежнюю наивность и со всей ясностью осознавала, насколько шатко ее положение.

Несколько недель спустя она позвонила Гарольду.

– Я подумываю, – начала она, едва тот снял трубку, – сочинить роман об убийстве критика.

– Это вроде больше в духе Патриции Хайсмит? [7] – ответил он.

Так это или нет, Фрэнки не знала, но сочла, что Гарольд, пожалуй, прав, и нехотя отказалась от этой затеи. Потом она решила, что похожа не столько на Бронте, сколько на Стейнбека. Ей тоже хотелось познакомиться с критиком, попытаться понять, за что он так взъелся на нее и ее книги. Только вот как его найти, если известны одни лишь инициалы, Дж. Л., обнесенные растущей день ото дня стеной молчания? Она принялась писать письма, одно за другим, собираясь передать их Гарольду – пусть разошлет всем, кто может знать автора рецензии, отправит хоть в сам журнал, если потребуется. В минуты отчаяния она даже подумывала дать объявление в газету, опубликовать и рецензию, и свое письмо, принять это публичное унижение, вместо того чтобы прятаться от него – ведь этого, наверное, критик добивался?

7

Патриция Хайсмит (1921–1995) – американская писательница, автор психологических детективов, в том числе знаменитого романа «Талантливый мистер Рипли» (1955) и его продолжений.

В конце концов она сожгла все письма до единого, глотая виски, от которого саднило в горле, воображая, будто это огонь опаляет ее изнутри. Пришлось признать, что, вернее всего, тайна Дж. Л. так навсегда и останется тайной, и Фрэнки попыталась умерить пыл, погасить жгучую, мучительную обиду. Во всяком случае, именно в этом она убеждала себя, убеждала редактора, между бровей у которого успела залечь беспокойная складка, убеждала Джек, которая при встрече с ней всякий раз поджимала губы.

Когда в «Савое» случилось то, что случилось, это не удивило ни саму Фрэнки, ни ее близких – казалось, что-то подобное должно было произойти рано или поздно. И за этим неминуемо должен был последовать «Бримли-хаус».

Заведение это, располагавшееся в часе езды от Лондона, прикидывалось самым обычным домом отдыха, хотя всякий, кто был с ним знаком, прекрасно понимал, что не все так просто. Фрэнки поначалу отказывалась ехать, но Джек и Гарольд в кои-то веки сошлись во мнениях и в один голос твердили, мол, если не отправишься туда добровольно, тебя после всей этой истории с «Савоем» упекут силком. Фрэнки могла бы и рискнуть, но в конце концов у нее не осталось выбора – слишком уж отчаянно скандал мусолили в газетах. Решив не дожидаться, когда в дверь постучат люди в белых халатах, она явилась, так сказать, с повинной. Назвалась выдуманным именем и, несмотря на прежние опасения, сдалась на милость докторов с некоторым даже любопытством. Впрочем, уже через неделю стало ясно, что жизнь в клинике не для нее, что все эти занятия физкультурой и рисованием – полная чепуха, что от такого лечения только копятся внутри отчаяние и ярость. Фрэнки по природе своей всегда была одиночкой, но в брюхе у «Бримли-хаус», под скрип его викторианских костей, вдруг испытала совершенно новое, подлинное одиночество, напугавшее ее до смерти.

Она сбежала среди ночи, три недели спустя, обещая себе, что в жизни больше не совершит подобной глупости. А оказавшись в отеле, позвонила Джек и сообщила, что вернуться к прежней жизни пока не готова и собирается ухать из Англии, – тогда-то и зашла речь о Венеции.

Поначалу мысль пришлась Фрэнки не по душе, но Джек не дала ей и слова поперек сказать.

– Ты Италию не любишь, я помню, но послушай меня хоть раз в жизни. Венеция – не совсем Италия. – Пустившись объяснять свой выбор, она привела два весьма убедительных аргумента, жилье и деньги, а в конце добавила: – К тому же все великие писатели там хоть раз да побывали.

И, хотя Фрэнки не хотела соглашаться, хотя ее представления об Италии, давно сложившиеся из чужих описаний и обрывков чужих разговоров, не сулили ничего, кроме донжуанов с сальными ухмылками и ресторанной еды, слишком тяжелой даже для самих итальянцев, да к тому же приправленной бессовестным ценником, нельзя было не признать, что предложение звучит заманчиво.

– И что, там никто не живет? – спросила Фрэнки, не вполне веря своему счастью.

– Сейчас – нет, – ответила Джек. – Дом принадлежит маме с папой, но они туда уже сто лет не ездили. Раньше его сдавали, в основном местным семьям, но в последнее время арендаторов не находилось.

Фрэнки на мгновение задумалась.

– В чем подвох?

– Нет никакого подвоха, дорогая, – после едва уловимой заминки отозвалась Джек. – Чисто технически это половина палаццо. Вторая принадлежит другим людям, но у них свой вход, так что их почти не видно. Да и не слышно, если я правильно помню.

– Звучит вполне сносно, – задумчиво сказала Фрэнки. – Только это ведь не все? Ты чего-то недоговариваешь?

– Нет, что ты. Ну, разве… – начала Джек. – Я подумала, что мы, возможно, к тебе присоединимся, поможем устроиться. Всего на пару дней – тоже хотели ненадолго сбежать из Лондона. Тем более что мы, если честно, подумываем продать палаццо. Никто из нас туда давно не ездит, а канитель с наследством будет несусветная. И если ты там поживешь, это будет очень кстати. У меня тогда не останется выбора, придется наконец поехать и всем этим заняться. Морока та еще, в Италии ничего запросто не продашь и не купишь, вечно все сложнее, чем хотелось бы.

– Мы? – переспросила Фрэнки, цепляясь к детали, которую следовало бы оставить в покое, да не позволила досада на Джек, вздумавшую ее опекать.

Повисла пауза.

– Да.

Джек явно потребовалось основательно собраться с духом, чтобы произнести это короткое слово. Не будь Фрэнки так сердита, она бы, пожалуй, рассмеялась. Под «мы» Джек подразумевала себя и своего мужа Леонарда. Замуж она собралась внезапно, в первую очередь для себя самой – много лет с гордостью называла себя независимой женщиной и убежденной холостячкой и вдруг одним прекрасным вечером два года назад заявилась к Фрэнки домой и после обильных возлияний созналась, что ее одолели сомнения. Всего пару недель спустя они с Леонардом поженились. Расписались без лишних церемоний, присутствовали только родители. Фрэнки не пригласили, и этого она им до сих пор не забыла. С того дня отношения испортились. И не потому, что Фрэнки невзлюбила Леонарда – человек он был неплохой, хоть и зануда, – ей досаждало то, как его вторжение повлияло на многолетнюю дружбу с Джек, отодвинуло Фрэнки на второй план.