Дворец в истории русской культуры. Опыт типологии
Шрифт:
Если художник XVIII века начинал рассказ о своей профессии с определения своего долга перед публикой, с заявления о приоритете разума над чувством, то это не пережитки и предрассудки (разве что пред-рассудки по гадамеровски), не реверанс в сторону общественного мнения, но единственно возможное тогда понимание смысла искусства. Художественный дискурс эпохи, в котором творческий процесс декларирован как разумный и рациональный, в котором самовыражение художника и его индивидуальные переживания вообще не артикулированы, требует особого внимания к сюжету, как смыслообразующему компоненту художественного образа.
За последние годы в области исследования различных видов искусств раннего Нового времени, в первую очередь, изобразительного искусства и скульптуры, вектор исследования существенно изменился. На первый план вышли вопросы содержания, проблемы сюжетов и тематики [552] . Их изучение не отменяет значимости стилистических особенностей произведений искусства, но, напротив,
Сюжетная программа Стеклярусного кабинета Китайского дворца в Ораниенбауме
Изображения составляют наиболее очевидную для «обратного перевода» часть интерьерного убранства, но не единственную. Примером тому Стеклярусный кабинете Китайского дворца в Ораниенбауме [555] . Его отделка уникальна, этот факт отмечают все, кто пишет об Ораниенбауме, о русском интерьере и прикладном искусстве XVIII века: стены оформлены панно, вышитыми синелью по стеклярусному фону. Мы встречаемся здесь с необычным декоративным решением: техника рукоделия, с помощью которой делали мелкие изящные вещицы, была применена для отделки стен. Разноперые птицы, сидят на ветвях деревьев, усыпанных цветами и отягощенных плодами, чинно прогуливаются, порхают вокруг пышных букетов, установленных на изящных столиках и этажерках. Синель – ворсистый крученый шелк, которым виртуозно выполнена вышивка, имеет не очень яркую, но чрезвычайно богатую цветовую гамму: нежно-розовый, бледно-малиновый, золотисто-желтый, вишневый, голубой, зеленый, синий, оранжевый. Птицы и растения «переливаются всеми цветами радуги, то мерцая, то вспыхивая в луче света, излучая сияние, переливаясь рефлексами разноцветных искр» [556] . Очевидным контрастом к цветовому и тоновому богатству вышивки служит стеклярусный фон – ослепительный, сверкающий, но … холодный. Южная, даже тропическая экзотика, представленная собственно сюжетами, цветом, фактурой вышивки, наложена на льдистый фон. О том, что современники именно так воспринимали отделку перламутровым стеклярусом, свидетельствует сама Екатерина II, хозяйка и устроительница Собственной дачи в Ораниенбауме. Вот как описан женский наряд в одном из сюжетов «Былей и небылиц»: «великое множество крупных бус, подобно как зимой ледяные сосули на кровлях висят» или «платье бусовыми сосульками было выложено» [557] . Не исключено, что одна из идей, вдохновлявших создателей Стеклярусного интерьера, расшитого птицами и цветами, может быть понята как контраст тепла и холода, прохлады и зноя.
Контраст холода и тепла – актуальный образ для России XVIII столетия, увиденной глазами европейцев [558] . Фернейский отшельник величал Екатерину «звездой севера», «героиней севера» [559] . Екатерина II не без кокетства подчеркивала северный характер подвластных ей земель: «вот и все мои полярные новости» [560] , писала она Вольтеру, завершая рассказ о прививке оспы себе и сыну; сообщала, что к произведениям философа «алчны у 60° градуса» [561] ; полемизируя, заявляла – «север сделает как луна, которая продолжает свой путь» [562] . Север, северные страны – понятия, наделенные для европейцев не только географическим, но метафорическим смыслом – это дикие, не тронутые цивилизацией места. Странное сочетание дикости и цивильности – так выглядит Россия в путевых заметках XVIII века. Сарматы и скифы, как будто только что сошедшие со страниц Истории Геродота и рельефов колонны Траяна, рядом с блестящими дворами, европеизированными манерами и этикетом [563] . Граф де Сегюр размышлял о Петре Великом: тот победил природу, «распространив над этим вечным льдом живительное тепло цивилизации» [564] .
В устах русских поэтов та же тема стала поводом для особой гордости, аспектом национального достоинства: «Где снега вовек не тают // Там науки процветают» (А.П. Сумароков, 1755) [565] . Молодая держава уподобляется древним и прославленным царствам юга: «Но Бог меж льдистыми горами // Велик своими чудесами: // Там Лена чистой быстриной, // Как Нил народы напояет // И бреги, наконец, теряет, // Сравнившись морю шириной». И даже превосходит их: «Небесной синевой одеян, // Павлина посрамляет вран» (М.В. Ломоносов, 1747) [566] . Похвала северу становится специфически русским мотивом: «Немало зрю в округе я доброт: // Реки твои струи легки и чисты // Студен воздух, но здрав его есть род» (В.К.
Тредиаковский, 1752) [567] . Напомним, что союз льда и пламени, как специфически национальный сюжет, был «изюминкой» художественной программы празднований Турецкого мира 1740 года.Неизвестно, кому пришло в голову разместить «деревья и птиц теплых стран света» [568] на ледяном фоне – Антонио Ринальди, Мари де Шен, или самой Екатерине. Но неудивительно, что состоялся такой интерьер именно в России.
Сопоставление льда и пламени постоянно звучит в любовной лирике XVIII века [569] : в жар и в холод бросает чувствительные души, охваченные любовной страстью: «И жжет мою всю кровь тончайший самый пламень, // Бледнею и дрожу и хладный пот лию…» (А.П. Сумароков «Феламира») [570] . Неутоленная любовь, неуслышанные мольбы оборачиваются зимой посреди весны: «Весення теплота жесточе мне мороза // И мягки муравы противнея снегов» [571] . В сюжетах декоративных панно тема чувствительной любви прочитывается вполне отчетливо.
Цветы, птицы, плоды, травы, щедро изображенные на стенах кабинета, отсылают нас к душевным волнениям и любовным переживаниям, как описываются они в пасторальной традиции. В самом общем виде пасторальный пейзаж включает солнце, цветы, зелень, поющих птиц, журчащий ручей – ряд обязательных элементов, знаменующих союз природных стихий в их умиротворенной, покойной ипостаси. Трели соловьев, воркотанье голубиц, ароматы роз и ясминов могут быть приятны или противны пастухам и пастушкам в зависимости от обстоятельств развития любовной истории. «Кустарник сей мне мил, она вещала ей, // Он стал свидетелем всей радости моей» [572] . Или «От его пения на лилиях сиянье исчезает, розы бледнеют, виолки от ревности увядают…» [573] .
Цветы, плоды, птицы все вместе и каждый в отдельности наделены собственными значениями. Цветы могут служить аллегориями пастушкиных прелестей: «Погляжу ли на лилеи: // Нежной Аннушкиной шеи // Вижу в них я белизну. // Погляжу ли как гордится // Ровным стебельком тюльпан: // И тотчас вообразится // Мне Анютин стройный стан…» [574] . Плоды обещают утоление любовных желаний: «Могу ли тем плодом я очи утешать, // Который зрю всяк день и не могу вкушать?» (Сумароков «Кариклея») [575] .
Роскошная «райская» Природа, представленная в Стеклярусной, придает теме чувствительности приподнято-торжественный тон. Именно так и должен выглядеть остров Любви:
«Вечная весна там хранит воздух чистый,
небо кажет светлише цвет очам свой истый.
Цветы во всяко время там не увядают,
и на всякий час новые везде процветают.
Всегда древа имеют плоды свои спелы,
ветви всегда зелены, поля с цветы целы…»
Сама натура «…всех птиц поющих туда пригласила.
Которы чрез сладко свое щебетанье
поют в песнях о любви, о ея игранье.
И сим своим примером дают всем законы,
чтоб слово в слово там чинить как и оны.
А по траве зеленой малые потоки
льются с шумом приятным чисты, неглубоки» [576] .
На стенах Стеклярусного кабинета собраны в букеты «розы», «лилеи», «тюлипы», «нарцисы», цветут «жесмины»; виноградные лозы обвивают стволы пальм; павлины, журавли, и самые разнообразные райские птицы живут в этом фантастическом саду; стеклярусный фон своим блеском и переливами напоминает водные струи, без которых немыслим идиллический пейзаж. Все то, что в стихах бывает лишь названо, в декоративных панно изображено с максимальной достоверностью.
Свою интонацию вносят неодушевленные участники изобразительного повествования. Композиция на правом панно центральной стены включает натюрморт из садовых инструментов – на скамеечке лежат грабли, вилы, стоит плетенная корзина с цветами, лестница. Похожий мотив встречается на фламандской шпалере XVIII века «Триумф Флоры» из собрания ГМИИ им. А.С. Пушкина [577] . Сложенные в стороне, «отдыхающие» орудия земледельца и садовника подчеркнуто не тревожат обитателей чудесного сада: «Секирным земледелец стуком // Поющих птиц не разгонял» (М.В. Ломоносов, 1747) [578] .
На соседнем панно собраны принадлежности рыбака – удочки и сети.
«К водам и чистым, и прозрачным
На брег усыпанный песком,
К ловитвам тамо рыб удачным
Идет надежда с рыбаком.
Зефиром зыблемая уда
Манит рыб жадных отовсюда,
И, тягость ощутив, рука
Весельем душу восхищает;
Дрожанью уды отвечает
Дрожанье сердца рыбака».
(Я.Б. Княжнин «Утро», 1779) [579]
Семантика «уд» и сетей в поэзии конца XVIII века связана с «неволей соблазнов» житейских: «Коварство люты сети ставит // И златом к бедности влечет… // К погибели, котору сами // Себе в безумии плетут!» [580] . Но гораздо чаще сети и уды означают любовные соблазны и коварства обольщения. У В. Тредиаковского: «Без наглства, без коварной сети // тогда я сердцем стал ее владети» [581] . Или у М. Хераскова: «Зефиры, развевая // Власы ея прекрасны, // Прелестну сеть сплетали, // В котору уловляться // Сердца готовы были» [582] . Возможно, оставленные без дела орудия ловитвы обещают искренность чувства – так, пастух, попав в сети к прекрасной пастушке, отбрасывает лук и уду: