Дворянство, власть и общество в провинциальной России XVIII века

Источниками для настоящего исследования послужили дела о наиболее важных с точки зрения юстиции преступлениях об оскорблении его/ее Величества. Вопрос об их репрезентативности для юстиции в целом можно рассматривать с разных точек зрения. Такие дела были редки. Как в Западной Европе, так и в России оскорбление Величества считалось преступлением чрезвычайным, находясь одновременно на вершине иерархии преступлений ^{1103} . Уголовные процессы, посвященные делам подобного рода, зачастую были в ведении центральной администрации и ее представителей в губерниях. Однако сильный административный элемент характерен и для юридической системы [154] Российской империи в целом. Важно, что мы в данном случае имеем дело с преступлениями, в отношении которых вырабатываются новые оценочные категории. В юридической практике по расследованию дел о «бытовых» преступлениях в XVIII веке антропологический подход еще не приобрел самостоятельного значения ^{1104} . Можно предположить, что дела указывают на тенденцию, впоследствии проявившуюся и по отношению к другим видам преступлений. Источники позволяют также проследить, в каких случаях к этим делам привлекались эксперты. Порожденные традиционным распределением власти между центром и периферией, они указывают на релевантность конструирования преступности как для управления империей в целом, так и для попыток установить «доброе правление» (gute Policey), известное в России XVIII века как «благочиние», в ее отдельно взятых частях.

154

Демонтаж петровских судебных органов при преемниках Петра повел к новому слиянию юстиции и администрации (см.: Schmidt Ch. Sozialkontrolle in Moskau. Justiz, Kriminalitat und Leibeigenschaft, 1649–1785. Stuttgart, 1996. S. 165).

В рассматриваемой ниже переписке губернаторов с представителями центральной администрации в Санкт-Петербурге речь идет о нарушителях порядка, обвинявшихся в высказываниях, жестах или действиях, неуважительных по отношению к императрице. Обе стороны в этой переписке демонстрируют гармонию и согласие. Усмотреть разницу в их позиции редко когда представляется возможным. Да и источниковая база на данной стадии исследования такова, что не позволяет дифференцировать представления о девиантности у губернаторов, с одной стороны, и коренного провинциального дворянства, с другой. Я уже обращала внимание на сложности, которые, вероятно, возникли бы при такой постановке вопроса даже при существенном расширении круга источников. Вместе с тем вполне реально в рамках административного дискурса, нашедшего свое отражение в источниках, изучить образ провинции и ее обитателей. Эти установки играли важную роль в оценке преступности и ее понимании в долгосрочной перспективе.

Провинция, дворянство и уголовная политика в допетровской и петровской России

Представление о провинции как о криминогенном пространстве^{1105}

В XVII веке провинция была политической, социальной, но не культурной категорией. Провинциальный статус был меньшим служебным статусом по сравнению со столичным, что само по себе малопродуктивно для концепции преступности. Мораль выстраивалась тогда в религиозных категориях. Вопреки значимости религиозных критериев в оценке поведения, мы не находим в это время образов «столицы» и «провинции» («уезда»), где «благочестивость» (или, наоборот, неблагочестивость) провинции тематизировалась бы на фоне сравнения со столицей. Уезд не рассматривался современниками как локус поверхностной христианизации (в то время как незавершенная христианизация русской деревни является общим местом в историографии наших дней)^{1106}. Таким образом, провинция не имела своего определения в области морали. Задача контроля над ней, ее дисциплинирования осуществлялась на прагматическом уровне.

Можно выделить следующие четыре фактора, содействовавшие в XVI и XVII веках восприятию провинции как криминогенного пространства.

1. Изменения в управлении провинцией. Появлявшиеся в провинции в XVI веке новые администраторы нуждались в инструкциях.

Так, Судебник 1589 года был специально издан для уездов, где вновь созданная группа управителей должна была бороться с преступностью. Так появились и официальные тексты, эксплицитно трактовавшие провинциальную преступность. Переход к воеводскому управлению содействовал, вероятно, и развитию контрольного института, включившего и челобитную, и извет, — процессов по «слову» или «делу государеву». Более поздним вариантом того же явления были случаи преследований за оскорбление ее Величества при Екатерине II, рассматриваемые в данной статье.

2. Провинция как ресурс. Решающим для формирования концепции государства на пересечении провинциальных и центральных структур уголовной юстиции оказывается проникновение регулярной армии в уезды. Дворянское ополчение было важнейшим из факторов партикуляризма, роднивших организацию власти в XVII веке со средневековой. Для провинции конец дворянского ополчения при Петре I означал, что она превращается из активной вооруженной силы в осажденную регулярной армией территорию, причем снабжение этой армии было делегировано провинциальному обществу как его особая задача. В случае отказа (соответственно — подрыва мощи государственной военной машины) центральные власти могли угрожать даже уголовными санкциями.

3. Крепостное право. В сфере крепостного права наблюдался процесс криминализации, запущенный по инициативе самого провинциального дворянства. Уже в XVII веке как нелегальные оценивались не только действия «сильных людей» (переманивавших или же силой подчинявших себе чужих крестьян), но и побеги самих крестьян. Таким образом, перенос центра тяжести от царя-арбитра^{1107} к уголовной юстиции как центральной форме репрезентации и реализации монаршей власти в значительной степени произошел по заказу помещиков, дисциплинировавших своих крестьян.

Провинция и периферия. Можно предположить, что с окончательным установлением крепостного права уезд стал той управленческой единицей, которая, с точки зрения дворян, могла служить моделью для управления новыми территориями, приобретенными в ходе расширения империи. Эта функция требовала оформления «провинции» как социального и политического пространства, в котором уголовное судопроизводство играло ключевую роль. Дворяне стремились к распространению крепостного права на новоприобретенные земли и, следовательно, к расширению сферы, применительно к которой действовала криминализация крестьянских побегов. Территории, где центральные власти отказывали дворянам в подобных требованиях, назовем, в отличие от «провинции», «периферией».

Здесь я затрагиваю проблему репрезентации разных видов территорий, не воспринимавшихся как центр в раннее Новое время. Существуют отдельные понятия, обозначающие этот феномен по отношению к отдельным территориям (например, «дикое поле», населенное «неслужилыми казаками»), а также административные практики, позволяющие воссоздать представления о существующей отдельно от «провинции» «периферии» (в XVI веке такой отличающей периферию властной практикой было воеводство, сменившее наместническое правление, а в XVII веке имели место практики, отражавшие, например, специальное отношение царей к казакам, а также реакции на казацкую субверсивность)^{1108}. Наряду с такого рода отличительными чертами периферии важны также символы, позволявшие объединить в одно целое центр, «провинцию» и «периферию». Такой символической функцией обладало конструирование уголовно наказуемых действий, в особенности тех, где, пусть символически, «преступники» выступали против власти царя. Вечные противоречия между центральными властями и казаками придали представлению о границе в политической культуре форму уголовного разбирательства.

Уголовная юстиция как способ репрезентации монархии

Сказанное выше свидетельствует о том, что уголовная юстиция выполняла функцию репрезентации монархии. Это общий феномен, не ограничивавшийся провинцией. Анализируя его, мы, однако, установим рамки для рассмотрения явлений, специфичных именно для провинции.

Представления о провинции как о криминогенном пространстве вписывались в претерпевший существенные изменения образ правосудия. Роль верховной власти, да и самого царя в качестве высшего арбитра отныне была существенно ослаблена в пользу царя-судьи, а значит, уголовной юстиции как способа репрезентации монархии. Этот переход четко обозначился в петровское время. Усилился элемент закрытости уголовного процесса, его «инквизиционного» характера. Показателен и петровский указ, требовавший доносить обо всех без исключения преступлениях [155] . Заявленное намерение преследовать все преступления стало символом надлежащего применения власти.

155

Соответствующий указ 1720 года (смертная казнь за недонесение о преступлении) цитируется в уголовных делах (см., например: РГВИА. Ф. 8. Оп. 1/89. Д. 1436. Л. 6).

Уголовная юстиция получает при Петре I больший вес в тех сферах, которые традиционно служат репрезентации монархии. Социализируя знать, двор становится в то же время местом своеобразной «показательной» юстиции, явно переходящей привычные для XVII века границы дисциплинирования придворного общества (вспомним, например, о жестких наказаниях за нарушение прав обращения с оружием) и отражающей амбиции шире регулировать поведение подданных (например, дело Гамильтон) [156] . Одновременно наблюдается создание новых для уголовного следствия учреждений и возникновение как в законодательстве, так и на практике новых преступлений, относившихся к сфере уголовного сыска. И то и другое связано с феноменом, названным применительно к западноевропейским порядкам раннего Нового времени «уплотнением государственности» ^{1109} .

156

Имеется в виду Марья Даниловна Гамильтон — фрейлина, казненная при Петре I за аборт (см.: Семевский М.И. Очерки и рассказы из русской истории XVIII в. Слово и дело. 1700–1725. СПб., 1884. С. 187–268).

В допетровское время делегирование уголовной юрисдикции различным приказам, не специализировавшимся на сыске и карательной деятельности, означало вовлечение различных систем патронажа и, следовательно, гибкость в отношении преступлений. В силу смены знаковой системы при Петре на уровне самых тяжких преступлений (в том числе направленных против государя) была проведена некоторая символическая рационализация ^{1110} : [157] они были переданы в компетенцию специально созданной в 1718 году Тайной канцелярии и частично — Преображенского приказа, основанного раньше. В связи с этим выраженная сословная дискриминация в уголовных делах (например, в том, что касалось применения пытки к дворянам и недворянам ^{1111} ) обрела особое значение. Она вела к дифференциации свидетелей и обвиняемых, представавших теперь перед одними и теми же чиновниками одного и того же учреждения. Отныне «судились» не в разных приказах, как раньше. Нашедшая свое отражение в новой структуре центрального управления концепция государства расширила спектр преследуемых преступлений. Среди них показателен пример преступлений против государева «интереса» (под ним понимался фискальный интерес). Уже первый российский бюджет, составленный в 1679–1680 годах, предвосхищал приоритет новой налоговой системы — финансирование армии, ради которого впоследствии была введена подушная подать. Конец дворянского ополчения привел к слиянию государственных функций в единую систему. Можно предположить, что бюджет содействовал не только концентрации средств, но и складыванию более четкого представления о государственном финансовом «интересе» и наказании в случае нанесения ему ущерба. Отсюда и обвинения в коррупции, выдвинутые против дворян на государственной службе. Здесь, правда, следует заметить, что представление о коррупции в XVIII веке возникло отчасти в результате непривычной финансовой деятельности петровской элиты, притом осуществлявшейся в международном масштабе. В борьбе с ней артикулировались, пожалуй, те же критические аргументы, что звучали в челобитных XVII века, подававшихся против иностранных купцов ^{1112} .

157

Можно рассматривать продолжение подобных изменений на уровне развития учреждений: символом рационального подхода является специализированное учреждение для преследования преступлений против государя, в результате деятельности которого законодательные различия в категориях преступлений должны отражаться в соответствующей практике. Это, однако, не значит, что петровская система преследования подобных преступлений в целом функционировала согласно рациональным принципам. Например, с 1718 по 1726 год параллельно существовали два учреждения, выполнявших единую задачу, — Тайная канцелярия и Преображенский приказ (см.: Анисимов Е.В. Дыба и кнут. С. 95–137).