Дворянство. Том 2

— Мужики с бабами разбежались. Ну, те, кого мы не убили смеха ради, — все так же ровно и спокойно продолжил Насильник. — Осталась там одна лишь вдова. Она меня приютила и выхаживала, хоть сама голодала.

— Господи, — только и прошептала Елена. — Неужели она тебя не…

Она не смогла закончить фразу, язык не повернулся.

— Не узнала, — тихо вымолвил искупитель. — Или узнала… я так и не набрался смелости, чтобы спросить у нее. Это была очень набожная и добрая женщина, верила в милосердие. Она вполне могла решить, что Бог посылает ей испытание, которое надо с честью вынести. Но и рожа у меня была сине-черной от синяков. Трудно узнать. Короче, могло быть и так, и этак. Тогда начались мои… закаты… — Насильник посмотрел в небо чуть ли не с ненавистью. — Ненавижу закаты… Я лежал на топчане день за днем, пока сходили кровоподтеки, срастались ломаные кости. И каждый вечер смотрел, как заходит солнце. Ждал, что ночью та женщина меня зарежет. Крестьяне суеверны. Думают, неправедное лучше творить во тьме или хотя бы под крышей. Вдруг Пантократор не увидит. Закаты…

Речь Насильника утратила внятность, превратилась в набор кратких фраз.

— Закаты приходили. Один за другим. Снова. Снова. А с закатом и души. Всех. Всех, — с нажимом повторил искупитель. — Всех! Кого я унизил. Ограбил. Убил. Над кем надругался. Я забывался в ужасе. Просыпался в ужасе. Не понимая, жив я еще или уже подыхаю. И понял… что такое преисподняя. Говорят, ад есть царство дьявольского жара. Или наоборот, бесконечного холода. Врут… Ад — это место, где Бога нет. Нет его любви и прощения. Только черная душа негодяя. Наедине со своими преступлениями.

Он замолчал, скривив губы в гримасе языческого божка.

— Она тебя не убила, — утвердительно вымолвила Елена. — И не узнала. Или сделала вид, что не узнала.

— Нет, — покачал головой Насильник. — Со временем я оклемался, хоть силы и убавилось. У меня ничего не было, кругом шныряли патрули, которые прочесывали комарку, отлавливая таких, как я.

— И ты остался, — снова утвердила Елена.

— Да. Думал, на время, пока я слаб и свежи розыскные грамоты с моими приметами. Кто будет искать известного бетьяра среди черни, в сельском навозе? Научился жить мужицкой жизнью, освоил плетение корзин. Женская работа, но тогда иное было мне не по силам. В деревне потихоньку оседал заново всяческий люд. Я умел читать и писать, так что составлял письма. Написал несколько прошений господам. Судебные заявления насчет межевых разграничений. И как-то… прижился. Все думали, я студент из города. Не обижали. Приняли.

Насильник поглядел снизу вверх на Витору, что по-прежнему тряслась в седле, согнувшись над конской шеей едва ли не пополам. Вздохнул, переложил копье на другое плечо.

— И все это время ты жил у нее?

— Да.

— Странная, должно быть, у вас была жизнь… — пробормотала Елена.

— Очень, — согласился Насильник. — Мы жили как муж и жена, ну, за исключением… — он осекся. — Вели хозяйство. Отстраивались потихоньку. Можно сказать, я начал жить заново.

— Тогда ты и раскаялся?

— В какой-то мере. Я смотрел на людей, которых привык видеть с высоты рыцарского седла. Видел, как тяжела и беспросветна их жизнь. Как они беззащитны перед чужаками с оружием. Даже перед клочком бумаги со словами закона, которые они не в силах прочитать. Вспоминал, как едва не погиб сам. И кому обязан жизнью. Так я решил, что Бог дал мне шанс начать все сызнова, на чистом листе пергамента. Единственное, что по-настоящему отравляло мне жизнь, это знание, что, быть может, она меня узнала… И моя трусость. Страх задать вопрос — и получить ответ. Ответ, что она меня презирает и ненавидит, но любовь к Пантократору выше.

— Ты так и не спросил?

— Нет. Не смог. Не собрал в кулак достаточно храбрости. Я жил как новый человек… забыл, что Господь суров и ни один грех не останется незамеченным.

Они помолчали. Елена снова глотнула воды, предложила Насильнику, тот помотал головой, отказываясь.

— А в ту пору… — не поняла Елена. — Разве ты не сталкивался с… прежними?

— Посмотри на меня, — усмехнулся насильник. — Как думаешь, многие ли узнают в оборванце с копьем бывшего кавалера? А в плетельщике корзин?

— Понимаю.

— Однажды я отправился продавать товар. Корзины у меня получались хорошо, — сказал Насильник чуть ли не с гордостью. — И это добрый товар, в городе такое всегда нужно. А когда вернулся… Все уже закончилось.

— Бандиты.

— Бетьяры. Такие же, как я в прошлом. Шли с одной войны на другую, завернули по дороге, чтобы выгрести провиант. Они, в общем, не особо и буйствовали, но кое-кого все же убили. Мою… женщину, что заботилась обо мне, в том числе. Раскроили ей череп топором, когда она пыталась не пустить их в дом. С одного раза не получилось. Пришлось добивать.

Елена посмотрела на искупителя. Насильник выделялся на фоне лунного света как угольно-черный силуэт без единой светлой точки.

— Они были такими же как я. И я пошел за ними. Все прежние навыки, вся сила… вернулись обратно. Как смазанный салом доспех, который правильно хранился в крепком сундуке. Достаточно лишь затянуть ремни.

Насильник вздохнул.

— Навык убийства можно забросать мусором жизни, сделать вид, что его не было. Но забыть не получится, само умение останется навсегда. Вкус крови — как вкус хорошего вина. Годами пьешь воду, а затем…

Елена зябко передернула плечами.

— Я отомстил, — Насильник опустил подробности, за что женщина была ему благодарна. — Вспомнил, кем я был, прошел за ними, дождался ночи. И отомстил, — повторил рассказчик.

— Всех? — только и спросила женщина.

— Всех, — лаконично отозвался искупитель. — А когда меня отпустил безудержный гнев, когда я пришел в себя, окровавленный, с ножом в руках над трупами… Тогда я, наконец, понял, что потерял. Чем заплатил за грехи прошлого. И сколь тяжел, но справедлив гнев Божий.

— Так ты и стал искупителем?

— Не сразу. Но да, с этого начался мой истинный путь к Пантократору. Тогда я и взял себе прозвище, чтобы не забывать. Никогда не забывать.

— Ты принял тяжелую ношу, — заметила Елена.

Она запуталась, стараясь разобрать по полочкам новое отношение к спутнику. С одной стороны искупитель вызывал отвращение, и женщина отлично понимала, отчего Гамилла так ненавидит бандита. С другой же… Сложно все это.

— Бог милостив, — отозвался старик. — Он дал мне возможность искупить при жизни хотя бы малую часть грехов. Такова Его великая милость, которая выпадает немногим. Я стараюсь быть достойным, хоть это и непросто. Ведь я был плохим человеком… Очень плохим, — повторил Насильник горькие слова, с которых началась его история.

— Ты нашел успокоение?

— Нет. Моим грехам прощения нет, я знаю это. Всегда знал. Хоть и пытался забыть.

— Правда, как солнце, — сама не зная, почему, вдруг сказала Елена. Сказала и не могла вспомнить, откуда ей на ум пришли эти, именно эти слова. Она была уверена, что кого-то процитировала. Но кого? Прежняя Елена никак не отпускала новую, регулярно подбрасывая артефакты иной жизни.

— Что?

— От нее можно закрыться. Но солнце от этого не исчезнет.

— Да, — согласился, поразмыслив, искупитель. — Мудро сказано. Совершенное зло остается, его уже не изменить, не вычеркнуть из прошлого, как ни прикрывайся ладошкой. Все, что я сотворил, пребудет навсегда. Но я стараюсь. Я готовлюсь к тому часу, когда Пантократор узрит меня и возьмет в десницу Свою весы о двух чашах, белой и черной, для измерения добрых и злых поступков.