Дворянство. Том 2

Ей казалось, в этих сумбурных, ужасных мыслях прошли часы, в действительности же все заняло считанные мгновения, пока фехтмейстер сделал короткую паузу для вдоха. Но против ожиданий Пантин замолчал, будто передав очередность слов ученице.

— Мы должны биться? — хрипловато спросила Елена, чувствуя, как низко и глубоко звучит ее голос.

— У танца под луной нет регламента и правил, — качнул головой Пантин, отчетливо и странно выделив слово «танца», фехтмейстер явно вкладывал в него куда более сложный и глубокий смысл. — Это просьба. Обращение к силам, которые своевольны и строптивы. Обратив на себя их внимание, можно получить многое. Или ничего… или многое потерять. Или потерять все.

— Но как мне… обратиться?

— Как сочтешь нужным. Можешь упасть на колени и молить. Можешь просто уйти, если боишься неизвестных даров, в этом нет ничего постыдного.

Снег, подумала Елена. Идет снег… когда упали первые снежинки? Почему я не помню как пошел снег?..

Она вытянула меч, указывая острием на бретера. Раньян синхронно с ее движением поднял мессер над головой в позицию для вертикального удара с широким замахом, чуть присел, удивительно похожий на самурая с дайто. Мужчина и женщина сделали шаг навстречу друг другу — темные фигуры на белом фоне под мертвенно-серебристым светилом. Легкий снежок падал в удивительной тишине и полном безветрии. Пантин, как призрак, отступил дальше под густо переплетенные ветки, будто вычеркивая свое присутствие из истории, что писали для себя и про себя два человека на поляне.

Елена поняла, что не может больше терпеть, не может больше ждать. В ее жилах кипел безумный огонь страсти, мало похожей на плотскую… или наоборот, слишком приземленной, слишком человеческой, почти животной. Огонь требовал выхода. Любого действия.

И они скрестили клинки. А затем снова и снова. И бой их, в самом деле, походил на танец, в котором противники не поддавались даже в малости, однако и не стремились убить друг друга. На песню заточенной стали, что возносила к небу гимн убийству. На соединившиеся в объятиях жизнь и смерть, поражение и победу, надежду и отчаяние.

А затем, когда минуло бессчетное количество времени, а быть может считанные мгновения, окружающий мир для Елены исчез.

* * *

Кресло-качалка — удивительная вещь. Как говаривал Дед, любовь к этому предмету есть признак здорового нравственного начала и высокой морали. В кресле удобно размещать старые кости, баюкать младенцев, наконец, просто дремать, чувствуя, как сон увлекает за собой мягкими шагами в такт легким покачиваниям. Увы, есть у качалки одна проблема — этот предмет мебели очень плохо уживается с котами, у них природный и неразрешимый антагонизм. Хвостатые так и норовят залезть под «коромысло» с неизбежным и катастрофическим результатом для кошачьей спины. Но в остальном — вещь идеальная.

Все это маленькая Лена, говоря взрослыми словами, «не рефлексировала», но понимала на уровне ощущений. И очень ценила старый предмет мебели, потому что на нем любил сидеть Дед, а девочке, в свою очередь, было удобно полусидеть-полулежать на теплом Деде. Легкое — самую малость! — раскачивание, негромкий, но хорошо поставленный, с безупречной дикцией, голос пожилого медика, которого должны понимать с первого раза в любой обстановке, даже если бой идет чуть ли не на пороге госпиталя. И разумеется — Сказка! Идеальное сочетание, чье совершенство нельзя оценить, будучи ребенком, и, увы, повторить затем, в пору зрелости.

Впрочем, Лена о таких высоких материях, разумеется, не задумывалась, ей достаточно было всего вышеперечисленного плюс возможность еще хоть немножко увильнуть от кровати с постылой обязанностью спать (ужасная, несправедливая выдумка взрослых, которые все самое лучше, в том числе и вечер, забирают себе, наверняка из чистой вредности!). Дед читал академического, не цензурированного Афанасьева тихонько, чтобы родители девочки не расслышали через прикрытую дверь и бормотание телевизора, потому что рассказывать подобные истории ребенку строго воспрещалось во избежание формирования детских фобий и прочих ужасов, вследствие которых по итогу становятся богаче психоаналитики с аптекарям.

— Ехал ночью мужик с горшками; ехал-ехал, лошадь у него устала и остановилась как раз против кладбища. Мужик выпряг лошадь, пустил на траву, а сам прилег на одной могиле; только что-то не спится ему. Лежал-лежал, вдруг начала под ним могила растворяться; он почуял это и вскочил на ноги. Вот могила растворилась, и оттуда вышел мертвец с гробовою крышкою, в белом саване; вышел и побежал к церкви, положил в дверях крышку, а сам в село. Мужик был человек смелый; взял гробовую крышку и стал возле своей телеги, дожидается — что будет?..

— А что же будет? — прошептала Лена, когда пауза чрезмерно затянулась.

— Боль, — холодно, с металлическим позвякиванием в голосе ответил Дед. — Холод. Страдание. Жестокость. В конце то, что хуже всего — разочарование. А затем лишь тьма. И могила, что, наконец, заберет давным-давно причитающееся ей.

— Деда, — прошептала девочка, крепче прижимаясь к шерстяной кофте на по-старчески худом теле. — Ты чего…

Она зажмурилась, боясь глянуть. Кофта под щекой холодела с каждой секундой, в ноздри полез неприятный запах плесени.

— Деда…

Девочка вздрогнула, не разрыдавшись на месте исключительно от страха.

— Открой глаза, Елена, — властно приказал старик. Вернее тот, кто был стариком, а теперь сбросил его личину, как ненужную более маску.

— Открой глаза, Хель, — прошептал кто-то над правым ухом, голос мамин… почти мамин. Для совершенной имитации не хватило лишь неуловимой малости, это было страшнее всего, ужасало больше самого злобного крика или рычания.

— Открой глаза, Вэндера, — прошептал над левым ухом тот, кто изображал папу.

— Открой глаза, Люнна.

— Открой глаза, — повторял на все лады хор голосов, перечисляя имена и прозвища девочки, превратившейся в молодую женщину. — Открой!

Девочка рыдала, обнимая нечто отвратительно мягкое, от чего несло гнилью и смертью.

— Открой глаза, Искра, — вымолвил Раньян. — Посмотри в лицо судьбе. Могила заждалась, она алчет, ведь ты слишком часто обманывала смерть.

— Искра! Искра!! Искра!!! — засмеялся бесовской хор, в котором уже не осталось ничего человеческого, вокруг Елены словно кружился хоровод нечисти, как в «Вие» Гоголя.

— Искра боится! Боится!!!

— Нет, — прошептала Елена. — Я не боюсь. И в могилу я уложу вас самих.

Она открыла глаза и посмотрела на громадный диск луны, занявший, казалось, полнеба. Снег загадочным образом стал похож на туман, удивительный, причудливый, одновременно вязкий и плотный, невесомый и тяжкий, будто вулканический пепел, способный обваливать крыши. Он искажал звуки, порождая иллюзию, множество иллюзий, совсем как на великом болоте, когда Елена первый и последний раз отправилась за профитом. В бесплотном шорохе угадывалась тяжкая поступь марширующих армий, звон оружия, топот кавалерии, стоны и крики умирающих, барабанная дробь, пронзительное завывание боевых флейт. Хлопанье парусов на ветру, скрип галерных весел в уключинах, гулкий шорох множества тетив, спускаемых разом, по команде. А еще скандирование тысяч и тысяч глоток, выкрикивающих одно и то же слово: «Haile! Haile!! Haile!!!». Это слово, как стилет, жалило в самое сердце, от него исходили ужас… и невероятный стыд. Чувство немыслимой, запредельной ошибки, чьи страшные последствия сосчитать невозможно.