Дворянство. Том 2

Глава 10

Часть II

Базар житейской суеты

Глава 10

Пастыри говорили, что Пантократор в милости Своей чередует невзгоды и дары, чтобы каждый из людей ощутил тяжесть Его гнева, но и силу Его любви. Дабы мог укрепиться в истинной вере и шире раскрыть в душе своей калитку, ведущую к посмертному блаженству. Поэтому весна второго (или все еще первого, как посмотреть) года правления императора Оттовио, который до сих пор не был коронован и не получил достойного прозвания, выдалась удивительно мягкая, теплая. Настолько, что пошли даже слухи, дескать, можно будет перебедовать кое-как на оставшихся посадках. Зерно, конечно, взойдет скудно, зато каждое, пребывая в тепле и умеренной влаге, метнет из земли пять-шесть колосьев, а в «золотом поясе» и до десятка может дойти. Огороды опять же, репа с капустой, желуди да каштаны. Роскошествовать не придется, бедняки, вестимо, будут умирать во множестве, как издавна случается, но самое страшное — Великий Голод — минует всех нас, дьяволу на посрамление. И еще лет двадцать можно будет жить спокойно, ведь каждый знает — такое бедствие, чтобы накрывало свет на восемь сторон, от края до края земли, происходит не чаще раза в поколение, а то и реже.

Да… если до осенней жатвы обойдется без новых напастей, считай, Бог смилостивился, взял малой ценой за безмерные прегрешения людские. Поэтому церкви да храмы полнились страждущими, покаянные процессии заполняли тракты, а люди в тот год молились неистово, как над кроваткой больного первенца. Погромы двоебожников умножились и отличались особой жестокостью, а церковная казна обогащалась прямо-таки невероятным образом. Ведь каждый, кому слышался за спиной шорох костей Господина Голода, старался пожертвовать хоть старую, истончившуюся, но все же настоящего серебра монетку, надеясь, что молитва и деньга окажутся в глазах Господних повесомее, нежели одна лишь молитва.

Да, странная выдалась в этом году весна, и многое в ней случилось. А в последний день, когда с моря пришло безветрие, и Мильвесс утонул в мареве влажной духоты, состоялся один прелюбопытный разговор. Немногие узнали о нем, а узнав — похоронили в памяти как можно глубже, так что не осталось об этом событии ни единой записи, даже крохотной пометки в календаре или бухгалтерской книге.

А жаль. Впрочем, так бывает, ведь подлинно значимые, исторически важные события не любят суету и внимания.

— Восхитительный вид, — сказала Кааппе Фийамон, по-мужски заложив руки за спину и глядя в окно. Подумала пару мгновений и повторила чуть более развернуто. — Я даже испытываю некоторую зависть.

— Благодарю, — с дипломатичной нейтральностью прокомментировала Биэль. — Похвала столь искушенного знатока ценна вдвойне.

Приемная маркизы находилась на верхних этажах Дворца и занимала бывшую оранжерею. Здесь было очень просторно, очень светло, потому что громадное окно, скорее даже застекленная стена открывала панораму на половину круга. Отсюда можно было полюбоваться роскошным видом города и моря, увидеть мрачный шестиугольник Прибрежной крепости, а также насыпной мыс, длинным языком уходящий в воду на севере, и кусочек большой верфи с южной стороны. Также вид показывал, что торговля кипит, разноцветные паруса множатся, обещая прибыток негоциантам и подати в казну.

Сама Биэль, впрочем, любованием пренебрегла, маркиза сидела за широким столом, который отличался прямо-таки девственной чистотой. Ни кувшина, ни подсвечника, ни даже свинцового карандаша с обрывком бумаги.

— Я бы сделала этот зал своим кабинетом, — по-прежнему не оборачиваясь, сообщила Кааппе. — И в перерывах между занятиями отдыхала бы от тяжких, праведных забот, созерцая прелесть моря.

— Предпочитаю не смешивать работу и… созерцание, — Биэль улыбнулась в спину собеседницы, зная, что та не видит, но прекрасно считывает улыбку по тону.

— Достойный выбор, — едва заметно склонила голову Кааппе и повернулась к столу, чтобы сесть по примеру хозяйки на простое, хотя и очень изящно сделанное кресло-карл.

— Как бы мне хотелось увидеть ваш настоящий кабинет, — улыбнулась гостья, внимательно глядя на Биэль немигающим взором. Маркиза отметила, что замечание Курцио было верным и точным, с одной стороны глаза дочери Фийамон действительно походили на змеиные, только с круглыми зрачками. С другой же, если присмотреться и подумать, ассоциация шла дальше, к образу искуснейшей работы ювелира и самому твердому камню. В глазницы Кааппе будто вставили полированные шарики, идеально копирующие глаза человека, но таковыми не являющиеся.

— Увы, боюсь, это невозможно, — опечалилась маркиза. — По длинному списку причин.

Две очень красивые, невероятно умные и смертельно опасные женщины обаятельно улыбнулись друг другу. Кааппе походила на свой парадный портрет, будто минуту назад сошла из-под кисти художника. Черно-фиолетовое платье с пелериной казалось бесформенным, почти как балахон островных матрон, широкий воронкообразный воротник прятал длинную, изящную шею, а симметричная прическа без хитро скрученных локонов заставила бы поджать губы любую дворцовую модницу. Биэль не поджала, потому что маркиза хорошо знала, сколько стоит материя — шестинитевый аксамит — и работа портных, а также, что столь утонченно-безыскусную прическу может сделать едва ли пяток столичных мастеров.

Фийамон разглядывала хозяйку зала с неприкрытым любопытством и внимательностью счетовода, который ищет ошибку и обман в каждой цифре пухлого тома. Именно этого Биэль ждала и оделась в расчете на подобное внимание, а также неизбежное сравнение. Высокую фигуру маркизы облегало в меру свободное, однако далекое от пышности темно-зеленое платье (которое менее взыскательный зритель назвал бы «болотным»), со светло-желтыми аппликациями на тему родовой символики, а также пелериной, похожей на шаперон с обрезанным капюшоном и зубчатыми краями. В таком платье запросто могла бы появиться на людях купеческая или цеховая жена — если бы у нее нашлись деньги на драгоценное терно из шерсти горных коз.

Кааппе легким движением коснулась лазуритовой застежки на воротнике, которая соединялась длинной золотой цепочкой с погончиком-петлей на правом плече. Биэль переплела пальцы, так, чтобы солнечный луч пробежался по золотому кольцу с грубо обработанным камнем темно-багрового цвета — драгоценности Старой Империи, которую нельзя было ни воспроизвести, ни подделать.

— Вижу, что красота ваша и в самом деле совершенна, — Кааппе склонила голову в церемонном поклоне.

— Счастлива видеть в вашем лице бескомпромиссный, опасный вызов, почтенная и любезная гостья, — ответила тщательно выверенной улыбкой Биэль.

Разумеется, протокол встреч высокородных дам предполагал совершенно иные слова и распорядок, но Биэль и Кааппе равно считали протокольные традиции бессмысленной мишурой, которую должны соблюдать низшие слои общества. Герцогским дочерям, тем более введенным в семейные дела, было недосуг заниматься суетными глупостями.

Мелкая птица пропрыгала за окном по широкому подоконнику, задрала головку с красным хохолком, чтобы стукнуть клювом в стекло, но шарахнулась в сторону и полетела к морю. Биэль улыбалась и думала, что к преимуществу больной садистки из Фиайамонов следует отнести существенно бОльший опыт. Двадцать пять лет возраста, из них без малого десять участия в семейном деле, которое не прощает ошибок и тем более доброты. Себя маркиза считала, безусловно, умнее, но следовало признать — академические знания, пусть и широчайшие, во многом слабее узкой специализации, которую заточила успешная практика. Кааппе улыбалась и, надо полагать, тоже думала о чем-то своем, но чтобы узнать, о чем именно, следовало как-то залезть ей в голову. Биэль поймала себя на желании просто и безыскусно вскрыть гостье череп.

Забавно, что сказал бы об этом желании Шотан?

— Что ж, полагаю, время перейти к делам, — с великолепной непринужденностью предложила Кааппе, отыграв небольшое, но символическое очко в разворачивающемся диалоге. — Признаться, я не понимаю одну вещь…

Биэль поощрительно приподняла бровь, не собираясь нарушать многозначительную паузу собеседницы и позволять Фийамон забрать еще одно поле на игровой доске.

— Да, я не понимаю, — повторила ростовщица, не дождавшись никакой реакции. — Почему мы ведем эту беседу с вами?