Двойная жизнь

– Господи, да я даже еще и не стирал их. На выходных у меня было жуть сколько работы. На этот раз никаких рубашек. Быть может, вам лучше начать с кухни?

Ивонн растерянно кивнула.

– Спасибо, Нора, очень мило с вашей стороны.

Ивонн заметила, что продолжает стоять как вкопанная, одной ногой ступив на следующую ступеньку и держась рукой за поручень. Другой рукой она судорожно вцепилась в свое пальто, словно оно могло чем-то ей помочь.

Когда ступор прошел, Ивонн отправилась на кухню. Хотя еще не оправилась до конца от шокового состояния, она все равно открутила кран. Сквозь шум воды Ивонн слышала, как Бернхард прокрался на кухню; бросив мимолетный взгляд через плечо, увидела, как он взял со стола свою записку и сунул в карман, словно внезапно почувствовав стыд.

– Там, на двери, есть фартук. А я сяду за стол в гостиной и поработаю. Вы можете меня спрашивать, если необходимо что – то узнать. В противном случае мне бы не хотелось, чтобы меня отвлекали! – крикнул он из прихожей. Его обезличенный профессиональный тон производил впечатление, будто он хочет вернуть себе некий авторитет, который потерял, порвав свое покаянное послание.

Ивонн сняла пальто и льняной жакет, повесила их на спинку стула и засучила рукава блузки.

На одном из крючков с внутренней стороны двери она нашла фартук и надела его. Опустила стакан, явно отдававший виски, во вспененное в мойке моющее средство. Ивонн и сама толком не понимала, как могло случиться, что она стала домработницей Бернхарда Экберга.

Вся эта ситуация, подобно езде на русских горках, удивительным образом веселила и раззадоривала ее. Теплая вода стекала по рукам, пена искрилась на солнце всеми цветами радуги, и Ивонн видела, что каждый предмет, который она мыла, невероятно красив. Каждая ложка, кастрюля и каждое блюдечко были совершенны и по форме и по фактуре, заботливо и со смыслом отобранные для эстетики. Все, что было побито или пришло в негодность, выглядело таковым каким-то особо прекрасным и утонченным способом. Как, к примеру, поблекшие цветы на суповых тарелках или старых подносах, чья глазурь уже давно полопалась. И эти трещины образовывали мотив, напоминавший корни растений или жилки листьев. На какое – то мгновение у нее возникло загадочное ощущение того, что она стоит на самой удивительной в мире кухне и моет самую удивительную в мире посуду. И тогда Ивонн постаралась отогнать от себя эту приятную и вместе с тем глупейшую мысль.

Когда с мытьем было покончено, она насухо вытерла все столы и метелкой прошлась по всем поверхностям. Переходя из комнаты в комнату, она вытирала пыль и пылесосила, получая, таким образом, полное представление о доме. Первый этаж состоял главным образом из гостиной, поделенной диваном и креслами на столовую и жилую зоны. На втором этаже кроме спальни имелись еще две комнаты поменьше, а также ванная и маленький холл.

Ивонн сделала вывод, что уборка дома не составляла особого труда, все его поверхности были совершенно четкими, а предметы – относительно немногочисленными. Однако пыли оказалось больше, чем она предполагала вначале. По сравнению с беспорядком, царившим на кухне, остальные комнаты производили впечатление чистых, но оказалось, что на рамах картин пыль лежит ровным толстым слоем, а когда Ивонн приподняла покрывало, свисающее с кровати, оттуда вылетела моль. Было очевидно, что здесь уже давно никто не убирал.

Бернхард Экберг сидел за обеденным столом и работал. Он выглядел таким сосредоточенным, что на его лбу даже выступили капельки пота. Он слегка кивнул Ивонн, когда та провела тряпкой между лежавших на столе стопок бумаг.

Ивонн подумала про жену Экберга, и внезапно ей пришло в голову, что она оказалась в плену предрассудков: раз в доме не убрано, значит, хозяйка отсутствует. И как только она могла прийти к такому выводу? Это наверняка бизнес-леди, так же как и ее муж. Ни у кого из них нет времени для уборки, вот поэтому они и переложили на Ивонн эту работу. У Циллы, например, в доме убирает женщина из Боснии. Многие люди так делают.

Ивонн и сама разрывалась надвое. Она была глубоко убеждена в том, что сама должна со всем справляться, и не желала никому позволить себе помогать. Еще с детства ей приходилось заниматься домашним хозяйством и заботиться о матери. Впрочем, она почти полностью истребила в себе это трудолюбие. Часть философии ее агентства «Твое время» базировалась на утверждении, что каждый должен делать только то, в чем хорошо разбирается, и что все услуги продаются и покупаются.

Когда Ивонн закончила уборку, она снова надела на себя жакет и пальто, потом, мельком заглянув в гостиную, попрощалась и вышла за дверь. Она была уже возле калитки, когда услышала, как ее окликнул Бернхард Экберг:

– Нора!

Она обернулась. Он стоял на ступеньках крыльца и что – то держал над головой.

– Вы забыли.

Это был конверт с деньгами. Ивонн вовсе не намеревалась брать их, однако теперь была вынуждена это сделать. Она вернулась и взяла конверт.

– Я вижу, что вы ничего не взяли из заготовок Хелены. Обязательно возьмите в следующий раз. Там этого всего полно, и мне одному не съесть. Я действительно советую вам взять имбирные груши.

– Спасибо. Я подумаю об этом.

– Я так рад, Нора, что вы взялись за эту работу. Вы очень трудолюбивы, я это сразу заметил. – И, словно прочитав мысли женщины, со страхом в голосе добавил: – А вы придете завтра снова? А в следующий понедельник?

Ключ от дома Бернхарда все еще лежал в сумочке Ивонн. Но по какой-то загадочной причине в руках мужчины оказался ключ от некоего неведомого устройства, которое заставило ее голову убежденно кивнуть и произнести следующие слова:

– Да, непременно. Я обязательно приду.

И как он нашел этот ключ? Ивонн полагала, что уже давно выбросила его.

Глава 11

Ивонн была тактичным наблюдателем. И лишь однажды она почувствовала, что кто-то мешает ей сполна предаваться этому занятию. В тот момент она рассматривала даже не людей, а понравившийся ей дом.

Оставить его без внимания было почти невозможно. Никто не мог пройти мимо этого дома и не посмотреть на него. Конечно же это был тот самый лиловый дом, где проживало благообразное семейство с карликовым спаниелем. Цвет дома был не просто лиловым, а вызывающим, отвратительным. Этот густо-лиловый цвет казался не столько неправдоподобным, сколько просто-таки неприемлемым для дома.

Спустя два дня после того, как Ивонн навела порядок в доме Бернхарда Экберга, она совершала свой обычный обход по предместью. И, взглянув на лиловый дом, в очередной раз содрогнулась. Быть может, она чуть дольше задержала взгляд на этом доме, как если бы проходила мимо какой-то аварии: взгляд всегда привлекает что-то ужасное, на что, собственно, вовсе и не следует смотреть. Внезапно из-за забора высунулась голова женщины.

– Чего уставились? Никогда не видели фиолетового дома? – чуть ли не прошипела она. – Или полагаете, что все дома должны быть выкрашены в серый цвет? Вам бы хотелось, чтобы в этом проклятом пригородном гетто ничто не выделялось!

Из другой половины сада появился мужчина с секатором в руках, возле его ног с тявканьем прыгал маленький пес.

– Вивьен, ты не хотела бы собрать ветки? Корзина стоит там, – сказал он и успокаивающе тронул жену за плечо.

Женщина вырвалась и перегнулась через изгородь, для того чтобы ближе придвинуться к Ивонн, и фамильярно прошептала ей:

– Глядите, чтобы, чего доброго, глаза на лоб не выкатились! Я знаю, что фиолетовый дом выглядит безобразно, но это такой цвет… – От нее сильно пахнуло алкоголем.

– Это темно-лиловый цвет, – заметил мужчина и посмотрел на Ивонн извиняющимся взглядом.

– Мы решили, чтобы дом был особенным, – продолжила женщина, – таким, какого нет ни у кого. И мы выкрасили его в цвет, который называется темно-лиловым. Прекрасный цвет. Темно-голубой, отчасти напоминающий фиолетовый. Отчасти.

– Отчасти, – автоматически повторил мужчина и сжал руку жены, словно наездник, пытающийся успокоить испуганную лошадь и при этом сам дрожащий от страха.