Двойное испытание

– Оромазис, – сказал дух, – вы вышли за пределы моих земель, и я обеспокоен, не слишком ли далеко вы продвинулись.

– Вот как, – произнесла госпожа де Нельмур, – еще несколько сюрпризов; этот человек не знает жалости, он ни на миг не даст нам поразмыслить о приятностях, оставшихся позади; с ним нет времени на передышку.

– А что происходит? – спросил Селькур.

– Вам известно, – ответил дух Огня, – что мои владения находятся вблизи островов Эгейского моря, где циклопы трудятся на службе у Вулкана. Эта долина входит в состав острова Лемнос; и поскольку сейчас объявлена война между Богами и Титанами, [5]я уверен, что прославленный кузнец Олимпа проведет всю ночь в своей мастерской. Не рискуете ли вы, подойдя к ней так близко?

– Нет, нисколько, – ответил Оромазис, – мы с сестрой неразлучны, она наша хранительница и защитит нас от любых опасностей.

– Ловкая отговорка, – сказала графиня, – но с меня довольно, после этого приключения я решительно вас покину: не желаю ставить себе в укор участие в ваших экстравагантных выходках.

Едва она это произнесла, в кузню заходят циклопы. Эти великаны ростом в двенадцать футов, с одним глазом посередине лба, казалось, состоят из огня. Они начинают ковать оружие на огромных наковальнях; от ударов их молотов, от каждой наковальни источаются миллионы искр, вспыхивая, они скрещиваются в разных направлениях и наполняют пространство непрерывным свечением. Раздается грохот, огонь прекращается, с небес к циклопам спускается Меркурий; он подходит к Вулкану, тот передает ему пучки выкованных стрел и молний, затем бог кузнецов берет одну из стрел и прямо перед посланцем небес поджигает ее – из нее сыплются десять тысяч искр, Меркурий хватает оружие и возвращается на небеса... На сцене, поднятой на сто туазов от земли, разворачивается картина Олимпа, здесь при ясном дневном свете, созданном с помощью лучей огромного солнца, горящего на высоте пятисот футов, представлено общее собрание всех мифологических божеств... Меркурий припадает к ногам Юпитера, который выделяется среди остальных богов величественной фигурой и великолепным троном, и передает ему огненные стрелы и молнии, принесенные им с острова Лемнос. Все внимание приковано к этому необычному зрелищу, и незамеченными остаются изменения, происходящие внизу. Внезапно оттуда раздается шум. Все видимое глазом пространство занимают Титаны, готовые бросить вызов богам; они нагромождают скалы... боги вооружаются, всеобщее волнение и движение, сверху светит солнце, снизу снопы искр, ежесекундно забрасываемые на Олимп... Мало-помалу нагромождаемые друг на друга камни, казалось, почти достигают неба; гиганты решительно атакуют; огни, которые они забрасывают, карабкаясь на свои скалы, соединяясь с огнями, исходящими от земли, вскоре затмевают свет небес... Все божества мечутся, содрогаются и наконец вступают в бой. Лавины взрывов, вызванных запуском грозных орудий, выкованных Вулканом, бесчисленные удары грома и молний вносят замешательство в ряды гигантов. Одни пытаются подняться, другие падают; благодаря силе и мужеству некоторые из них добираются до облаков, прикрывающих богов; надежда возрождается, новое нагромождение скал, гиганты снова появляются, число их умножается настолько, что они сливаются в единую массу, неразличимую среди вихрей дыма и пламени... Но напор Олимпа усиливается: пучки молний в конце концов разгоняют это самонадеянное племя, и вот они перед великой бездной, она уже разверзлась и готова их принять; все переворачивается, рушится, тонет в потоке криков и стонов; чем сильнее давит поглощаемая масса на уста Эреба, тем шире они раздвигаются; несчастные проваливаются, при последних усилиях уст тьмы исчезают и их останки. Ад, похоже, потворствует их восстанию; в результате многочисленных раскрытий Тартара к небесам взлетает сноп из восьмидесяти тысяч ракет, каждая из которых делает в воздухе круг в один фут; огни достигают небес, заслоняя Элизиум; этот грандиозный неподражаемый фейерверк виден на двадцать лье вокруг, вспыхнув, он обрушивается сверкающим звездным дождем, и густая темнота ночи еще четверть часа озаряется ярче, чем ясным солнечным днем.

– Ах, Боже правый! – графиня потрясена. – Никогда не любовалась зрелищем поразительнее; если сражение это существовало на самом деле, оно, несомненно, было менее возвышенным, чем картина недавнего представления... О дорогой мой Селькур! – продолжала она, опираясь на него. – Вы выше всяких похвал... Вам нет равных в искусстве устраивать праздник, вы добились невозможного – соединили порядок, роскошь и вкус. Однако я вынуждена покинуть вас, от магии до соблазна один шаг; я ничуть не противилась, пока меня зачаровывали, но обольщать себя не позволю.

Произнеся эти слова, она в то же время не сопротивлялась Селькуру, который увлек ее в темноту жасминовой беседки, предложив присесть на скамейку, покрытую, как ей показалось, травой; он уселся рядом с ней. Не успела графиня опомниться, как оба они очутились под каким-то странным навесом, так что наша героиня уже не разбирала, ни где она находится, ни что это за беседка.

– Новое колдовство! – воскликнула она.

– Вы порицаете чудо, сблизившее нас так тесно и укрывшее от глаз света, точно мы одни в целом мире?

– Я ничего не порицаю, – сказала графиня взволнованно, – просто мне хотелось, чтобы вы не злоупотребляли восторгом моих чувств, которого вам удалось добиться за эти сутки.

– То, о чем вы говорите, предполагает обольщение – вы уже употребили это слово – то есть, речь, по-вашему, идет непременно о притворстве одного и о слабости другого? Разве можно, сударыня, так трактовать нас обоих?

– Предпочла бы считать, что нет.

– Прекрасно! А раз так, что бы ни случилось, виной тому будет любовь, а отнюдь не слабость ваша, равно как и не мои обольщения.

– Изворотливы вы исключительно.

– О, не более, чем вы жестоки!

– Нет, это не жестокость, а благоразумие.

– Как приятно порой о нем забывать.

– Вообще-то да... но муки раскаяния!

– Полноте! Откуда им взяться? Вы еще держитесь таких глупостей?

– Меньше, чем кто бы то ни было, поверьте... пугает меня лишь ваше непостоянство. Мысль об этой малютке Дольсе приводит меня в отчаяние.

– Что же, вы не видели, как я пожертвовал ею ради вас?

– Сделали вы это умело, я бы даже сказала, изящно... Но как всему этому верить?

– Лучший способ для женщины, желающей обеспечить постоянство возлюбленного – привязать его к себе высшими свидетельствами своей благосклонности.

– Вы полагаете?

– Не знаю средства более верного.

– Где мы сейчас, ответьте, прошу вас?.. Быть может, в лесной глуши, вдали от людей... А вдруг вы предпримете... нечто крайне неосмотрительное, сколько бы я ни звала на помощь, никто не придет.

– Но вы не станете звать на помощь?

– Смотря чего вы будете домогаться.

– Всего...

И Селькур, сжав возлюбленную в объятиях, сделал попытку увеличить число своих завоеваний.

– Ну конечно! Разве я не говорила, – томно произнесла графиня, вяло защищаясь, – разве не предупреждала?.. Вот к чему все это ведет: теперь вам потребуются какие-то экстравагантности?

– Вы ведь мне их не запретите?

– О! По-вашему, в этих условиях можно что-либо запретить?

– Это означает, что, не будь благоприятных условий, победа моя – лишь дело случая...

Проговаривая это, Селькур, казалось, охладевал; вместо того, чтобы торопить развязку, он ее задерживал.

– Вовсе нет, – сказала графиня, возвращая его на путь, с которого он только что сошел. – Вы хотите, чтобы нас здесь застали? Принуждаете меня делать вам авансы?

– Да, это одна из моих причуд, хочу, чтобы вы мне сказали... и доказали, что иллюзии и обстоятельства ничуть не влияют на мое торжество и, будь я неизвестнее и беднее всех на свете, я добился бы от вас не меньше того, на чем настаиваю сейчас.

– Ах, мой Боже, что за важность!.. Да я скажу все, что вам захочется; в иные минуты ничего не стоит говорить, сколько угодно, и я уже готова вас заверить, что вы пробудили к жизни одну из таких минут.

– И вы склоняете меня ею воспользоваться?

– Я не склоняю, но и не запрещаю: я уже говорила вам, что сама не ведаю, что творю.

– Тогда позвольте, сударыня, не терять рассудок мне, – сказал Селькур, поднимаясь. – Любовь моя осмысленней вашей, она чиста и стремится сохранить чистоту предмета, ее вдохновляющего. Если я, подобно вам, поддамся слабости, чувства наши быстро угаснут; ищу я, сударыня, руки вашей, а не суетных утех: зиждутся они на распутстве, поводом для них служит исступление восторга, но очень скоро они заставляют горько сожалеть тех, кто предался им, забыв о чести и добродетели. Вас неприятно поражает то, как я веду себя в миг, когда взволнованная ваша душа жаждет уступить напору желаний, порожденных стечением обстоятельств; после нескольких часов размышлений поведение мое больше не покажется вам оскорбительным: тогда и настанет время для нашей встречи, сударыня, я брошусь к вам в ноги, и будущий супруг станет вымаливать прощение для повинного любовника.

– О сударь! Как я вам обязана! – сказала графиня, поправляя смятое платье. – Остается только пожелать женщинам, готовым забыться, всегда обнаруживать рядом таких разумных мужчин, как вы! Пожалуйста, прикажите подать экипаж, мне не терпится попасть домой, где я вволю наплачусь и из-за слабости своей, и из-за ваших обольщений.

– Вы и так в экипаже, сударыня. Это немецкая берлина, запряженная шестью английскими скакунами, ожидающими вашего приказа: последнее волшебство короля Воздуха, но отнюдь не последние подарки счастливого супруга прекрасной де Нельмур.