Двуглавый российский орел на Балканах. 1683–1914

Международная конъюнктура, хоть и была сложной, давала надежду на успех. Отношения с Великобританией испортились: Лондон запросил контингент российских войск для войны с восставшими колониям в Новом свете, Екатерина отказалась наотрез, заявив, что она подданными не торгует, а ее армия защищает интересы отечества и наемничеством не занимается. Война за независимость США велась не только на суше, но и на море. Мощный английский флот блокировал побережье непокорных колоний, захватывал суда нейтральных стран, включая российские, их грузы конфисковывались. Все это смахивало на разбой. В феврале 1780 года Екатерина опубликовала декларацию о вооруженном нейтралитете. Этот документ провозглашал право нейтральных стран торговать с воюющими всеми товарами за исключением оружия и боеприпасов. Декларация легла в основу кодификации международного морского права. К ней присоединились Дания, Пруссия, Австрия, Португалия, Королевство обеих Сицилии, образовавшие Лигу вооруженного нейтралитета. Франция и Испания признали ее принципы. А в Соединенных Штатах Америки ее приветствовал Континентальный конгресс, признав провозглашенные правила «полезными, разумными и справедливыми». Великобритании пришлось смириться, король Георг воевал уже с Францией и Голландией, не говоря об американских бунтовщиках. Россия продемонстрировала свой возросший авторитет и ведущую роль в деле глобальной значимости. В США не забыли ни отказа Екатерины поставлять пушечное мясо британской короне, ни созданной ею Лиги вооруженного нейтралитета, которая, по словам Дж. Вашингтона, подорвала «гордость и силу Великобритании на морях»^[212]. Французские оппоненты российской политики на Востоке, занятые конфликтом с владычицей морей, сбавили свою активность. Иосиф II Австрийский резко изменил курс в сторону сближения с Россией и стал проситься к Екатерине в союзники. После смерти Марии Терезии (1780 год) он обрел полную самостоятельность и пришел к выводу, что предотвратить вторжение московитов на Балканы не удастся, а раз так, значит, надо принять в нем участие и отстоять по возможности свои интересы. На десять лет судьбы двух монархов оказались тесно связанными друг с другом.

Иосиф II – столь видный представитель просвещенного абсолютизма на престоле, что о нем надо сказать несколько слов. С его именем связаны такие реформы, как провозглашение веротерпимости в габсбургских владениях, отмена крепостной зависимости крестьян (при сохранении феодальных повинностей), попытка обложить налогом дворянство и предотвратить дробление крестьянских наделов. Он ввел в стране принцип равенства всех перед законом, поощрял развитие мануфактурного производства, способствовал распространению светского образования, заботился о строительстве дорог, усовершенствовал почту, покровительствовал наукам и искусству. Кайзер боготворил государство и служил ему верой и правдой. Персона монарха в его глазах олицетворяла справедливость, прогресс и разум. Вмешательство народа в дела управления, с его точки зрения – абсурд, глупость, умопомрачение, охватившее массы, эпидемия, которой суждено завершиться кровавой расправой. Подданные не должны поддаваться революционной заразе, а уповать на божественное провидение, воля коего претворяется в жизнь им, императором. При слабости третьего сословия в его владениях носителями революционной идеи выступали мелкие и средние дворяне. В этих условиях кайзер пытался обрести опору своим преобразованиям в знати, которой приписывал обуревавшее его чувство долга. Деревню он землей не наделил, крестьянские повинности не сократил, и она не видела причин для благоговения перед монархом. Подданные, представлялось Иосифу, отвечают ему черной неблагодарностью. «Почему меня не любят мои народы?» – с горечью вопрошал он^[213].

История не переносит шаблона, даже прогрессивного и благодетельного. Прогресс становится действенным лишь тогда, когда он выношен и выстрадан, когда он вытекает из прошлого опыта, а не противоречит ему. Химерой обернулась его идефикс – ввести административное и законодательное единообразие в «лоскутной монархии», преобразовав ее в централизованное государство подобно Пруссии или России. Разное по историческим судьбам и менталитету население не укладывалось в его теоретически идеальные схемы. Несбыточной оказалась его мысль провести буржуазные по сути реформы, опираясь на опутанную феодальными предрассудками знать, многонациональную и по природе своей враждебную его унификаторским и централизаторским устремлениям. Люди не желали быть добродетельными по указанию с трона.

В крушении надежд немалую роль сыграли экспансионистские воззрения Иосифа II. Истинную славу государя он видел в победе на поле брани и территориальных приращениях. И тут на фоне впечатляющих успехов Екатерины и Фридриха Великих его собственные достижения выглядели бледно и блекло. Кайзер пришел к выводу, что желаемого можно добиться, не противодействуя, а сотрудничая с царицей. Подходящий случай для установления контактов подвернулся в 1780 году, когда государыня собралась посетить новоприобретенное владение, Могилев в Белоруссии. Иосиф намекнул на желательность встречи, царица с готовностью откликнулась: союз с Пруссией себя исчерпал, а сотрудничество с Веной открывало заманчивые перспективы на балканском направлении. Кайзер прибыл в Могилев под именем графа Фалькенштейна; инкогнито ни для кого тайной не являлось. Его тепло приняли. Не прерывая встречи, монархи отправились в Петербург и обговорили условия сотрудничества.

В феврале 1781 года австрийский посол Л. Кобенцль известил царский двор о желании своего государя утвердить «настоящую между ними дружбу и доброе согласие трактатом обороны и гарантий взаимных». Ему сразу же пошли навстречу, статьи договора были быстро согласованы. «Камень притыкания», как тогда выражались, появился неожиданно. Иосиф, человек широкого кругозора, в обыденной жизни не чинившийся (скромно одевавшийся, запретивший подданным бросаться перед ним на колени и целовать его руку), свято чтил монархическое местничество. Разногласия возникли по поводу оформления трактата, римский цесарь не хотел ставить свою подпись второй даже в экземпляре, предназначавшемся российской стороне. Царица никогда и нигде не соглашалась на умаление достоинства России, хотя бы протокольное: «Мои правила суть: никому места не отымать, и никому не уступать». Но она же нашла выход из тупика, предложив Иосифу обменяться собственноручными письмами идентичного содержания (послания помечены августом 1781 года). Стороны договорились о совместных усилиях по поддержанию мира в Европе; если же одна из них подвергнется нападению, другая обязывалась прийти на помощь военной силой или денежной субсидией, размеры которых оговаривались. Обязательства теряли силу, если Россия оказывалась вовлеченной в войну в Азии, Австрия – в Италии. Оба монарха гарантировали целостность владений Речи Посполитой, королю Фридриху Прусскому давали понять, чтобы он сидел смирно. Важнейшее положение договоренности содержала ее секретная статья: Иосиф за себя и своих преемников признавал Кючук-Кайнарджийский мир и изъяснительную конвенцию 1779 года, Екатерина – итоги австро-турецких войн.

Иосиф обязывался присоединиться к возможной русско-турецкой войне и выставить силы, равные силам союзника^[214].

Екатерина торжествовала: казалось, уж натиска двух империй османы не выдержат. В обстановке головокружения от успехов родился Греческий проект. Изложен он был в конфиденциальном письме самодержицы Иосифу от 10 (21) сентября 1782 г. Подпись царицы увенчивала творение ее самой, доверенного секретаря A. A. Безбородко и ГА. Потемкина, отредактировавшего текст и внесшего в него поправки. Изложенный в нем замысел носил геополитический характер и предусматривал перекройку карты Юго-Восточной Европы.

Никакого заголовка письмо не имело, но Греческим проектом его нарекли не случайно. Европа грезила древней Элладой, ее культурой, достижениями ее философской мысли, изучала опыт афинской демократии. Эллинофильство вошло составной частью в идеологию Просвещения, и Екатерина отдавала ему дань. Видные представители греческой диаспоры взывали к ней, моля об освобождении, и свои внешнеполитические замыслы императрица облекала в греческие одежды. Второму своему внуку она дала имя Константин, среди Романовых не встречавшееся. Младенец пребывал в пеленках, а ему уже предрекали славное будущее. Одописец В. Петров приветствовал его появление на свет стихами: «Гроза и ужас чалмоносцев, Великий Константин рожден»^[215]. Его вскормила гречанка, он выучил греческий язык, мальчика воспитывали как наследника возрожденного византийского престола.

Но вернемся к пресловутому письму. Начиналось оно с сетований: Порта чинит препятствия проходу российских судов через Босфор и Дарданеллы, подстрекает жителей Крыма к восстанию, нарушает автономные права Дунайских княжеств. Затем следовали заверения в миролюбии: «Я не добиваюсь ничего, выходящего за рамки, установленные договорами». Но на всякий случай ей и Иосифу II благоразумно подумать о войне и подписать «секретную конвенцию о возможных приобретениях, которых «мы должны домогаться у нарушителя мира» (то есть Высокой Порты). Екатерина представила своему адресату картину развала Османской империи, не скупясь на черные краски: паши своевольничают, бандиты грабят города и села, некогда грозные янычары торгуют в лавчонках, откуда их не вытащить, члены Дивана казнокрадствуют, христианские подданные готовы восстать. Затем следовало основное: целесообразно, полагала самодержица, создать между тремя империями, Российской, Османской и Габсбургской, некое буферное государство, от них независимое, в составе Молдавии, Валахии и Бессарабии под именем Дакия во главе с монархомхристинином, которое не должно объединяться ни с Австрией, ни с Россией. Притязания последней ограничиваются крепостью Очаков на Днепровском лимане и полосой земли между реками Буг и Днестр. Но если, с помощью божьей, удастся освободить Европу от врага имени христианского, обращалась Екатерина к Иосифу, «в.и.в. не откажется помочь мне в восстановлении древней Греческой монархии на развалинах павшего варварского правления, ныне здесь господствующего, при взятии мною на себя обязательства поддерживать независимость этой восстанавливаемой монархии от моей». Затем царица излагала свою затаенную мечту – возвести на греческий престол Константина при условии, что ни он, ни его наследники не посягнут на российскую корону^[216].

Иосиф в своем ответе не постеснялся, выкраивая себе добычу. В письме от 13 ноября он наметил следующие приобретения: крепость Хотин с окрестностями, Малая Валахия до реки Алута (Олт), оттуда – прямая линия к Адриатическому морю, к Дринскому заливу. Поскольку он посягал на венецианские владения, кайзер предполагал вознаградить республику островом Крит и землями в Греции^[217].

В Петербурге его откровения восприняли прохладно, ибо он посягал на предполагаемые владения восстанавливаемой греческой монархии. Впрочем, до делового обсуждения стороны не дошли. О. П. Маркова справедливо указывала, что рассуждения о разделе Турции были лишены черт реальной политической программы, настолько они не соответствовали существовавшей политической обстановке, ведь испускать дух Османская империя не собиралась. Нет свидетельств, что сама Екатерина собиралась дать ход своей заявке, в письме Г.А. Потемкину она рассудила вполне заземленно: «Политический состав Оттоманской империи разными обстоятельствами еще отдален от конечного разрешения». Ее адресат полагал границей России – Черное море^[218].

И все же нельзя считать проект просто полетом фантазии, он знаменовал этап в разработке геостратегического курса России на Балканах. Многими своими чертами он тяготел к прошлому и был навеян воспоминаниями о величии Византии. Екатерина II не возражала против поглощения земель в регионе ее союзником; в документе отсутствует идея славянской взаимности, равно как и стремление придерживаться при перекройке карты принципа национальности. В советской историографии он долгие годы считался символом агрессивного экспансионизма самодержавия: «царизм разрабатывал планы широких захватов на Дунае и Балканах, выражением которых явился известный "Греческий проект"^[219]. В западной литературе он и по сей день считается эталоном необузданной страсти московитов к захватам.

С подобной оценкой согласиться нельзя. Собственные претензии Екатерина ограничивала Очаковом и полосой земли между Бугом и Днестром. В проекте четко прослеживается идея возрождения государственности греческого народа – первое семя, из которого выросло древо всей будущей российской политики на Балканах. В нем прослеживаются два постулата: воссоздание на Балканах государственности населявших их христианских народов и отказ России от территориального расширения в регионе. Обо всем этом еще будет рассказано в нашей книге. И тут Греческий проект родился не на пустом месте. Мысли об этом встречаются у Петра I в его обращении к балканским христианам перед Прутским походом, в размышлениях Екатерины II о территориальной насыщенности России^[220]. При всем своем несовершенстве, при явном пренебрежении сложной конфигурацией этнических разграничений в регионе, при очевидном благоволении к грекам в ущерб славянам документ содержал основополагающую идею отказа от прямых завоеваний и возрождения здесь национальной государственности под покровительственной дланью самодержавия. Проект послужил отправной точкой комбинаций по территориально-государственному переустройству Балкан, коими богат XIX век. Как пишет О. И. Елисеева, «Россия не стремилась к непосредственному включению в свой состав земель, кольцом охватывающих Черноморский бассейн, а предусматривала охватить его поясом православных стран-сателлитов и союзных горских мусульманских племен»^[221].