Двум смертям не бывать

У Жанны тихонько заныло сердце. Вспомнились майские вечера над тихой Выдрянкой, пряный цвет черемухи по берегам, горячий шепот, жар молодых, обнимающих ее рук…

— …студент, денег не хватает, вот и подрабатывает понемногу, — продолжала тетя Варя. — Работа, конечно, тяжелая, да парень здоровый, выдюжит…

— А где он работает? — точно сквозь сон, спросила Жанна.

— Вагоны по ночам разгружает…

Дальше племянница слушать не пожелала и отчего-то быстро засобиралась домой. Когда она вышла от тети, в ее кармане лежал смятый листок бумаги с адресом общежития станкостроительного института.

Весь вечер Жанна была мрачна и неприветлива со своим «мужем». На его вопросы она или отмалчивалась, или отвечала невпопад, погруженная в свои размышления.

— Что с тобой, крошка? — спросил ее Калина, когда они остались одни. — Почему ты такая грустная? Кто-то обидел мою киску?

Жанна махнула рукой.

— Послушай, — немного погодя сказала она. — Ты недавно говорил, что тебе людей не хватает.

— Ну и?.. — сразу же напрягся Калина. Он не любил, когда женщины заговаривали с ним о делах.

— У меня есть двоюродный брат, он учится здесь, ему не хватает денег… Разгружает по ночам вагоны, не высыпается, а ему ведь надо еще днем заниматься. Может, возьмешь его к себе?

Трепеща от волнения, Жанна ожидала реакции Калины и облегченно вздохнула, услышав:

— Нет проблем, крошка. Пусть приходит. Устрою его охранником в магазине.

— Ой, как я тебя люблю! — От восторга она расцеловала «мужа» в обе щеки. Такой приступ нежности с ее стороны случился, наверное, впервые за все месяцы их совместной жизни, и Калина искренне поразился активной заботе о дальнем родственнике. Сердце девушки взволнованно билось…

Общежитие станкостроительного института встретило ее прогорклым духом жареной селедки и щемящим гитарным перебором. На красивую, со вкусом одетую особу, которая искала 328-ю комнату, удивленно косились обитатели общаги в стандартной униформе — застиранных халатах или растянутых спортивных брюках и шлепках на босу ногу.

Услышав незнакомый женский голос, спрашивающий, не здесь ли проживает Путинцев Вячеслав, Слава удивленно выплыл из-за платяного шкафа, который перегораживал вход в комнату, образуя некое подобие прихожей. В молодой, благоухавшей духами даме, которая точно лебедь вплыла в обшарпанную конуру, он не смог узнать ту девчонку в единственном парадном платьице, с которой гулял душными майскими вечерами по топким берегам Выдрянки.

— Ой, а ты не изменился! Почти… — воскликнула Жанна, разглядывая бледное лицо юноши с блестящими глазами и его вытянувшуюся чуть ли не до потолка фигуру.

— А ты изменилась… Очень! — удивился Слава. — Я бы тебя не узнал, если б встретил на улице…

Для приличия старые приятели поговорили, как там, в родной Выдре, перебрали по косточкам знакомых и друзей. Наконец, когда самые последние новости были исчерпаны, а воспоминания истощились, воцарилось тяжелое молчание. Его первым нарушил Слава.

— Говорят, ты вышла замуж… — неуверенно произнес он.

Жанна поморщилась и ничего не ответила — ей не хотелось упоминать об этой стороне своего существования. Рядом со старой любовью она чувствовала себя десятиклассницей, и огромный кусок жизни, заключавший все самое темное и мрачное, не существовал сейчас.

— Ты бы хоть чаем меня напоил! — попросила она, оглядываясь. — Или, знаешь, давай я сама… Где у тебя что лежит?

Через пять минут, повязав вместо фартука грязную тряпку на шикарное платье, она хлопотала возле крошечной электрической плитки и закопченного чайника.

— Какая у тебя грязь! — смеясь, воскликнула она и немедленно принялась за уборку все в том же платьице. Смахнула пыль с полок, протерла окно влажной тряпкой, вымыла пол. Нашла под койкой Славы грязные рубашки и даже замочила их в тазике. А чайник уже полчаса выпускал требовательную струю пара из носика.

— У меня ничего нет, кроме хлеба, — смутился Слава. — И еще банка варенья.

— Сливовое? Мое любимое! — храбро ответила Жанна, которая еще вчера в ресторане воротила нос от черной икры.

Они сидели за столом, пили чай с засахарившимся вареньем и смеялись. Тускло светила лампочка, еще с лета обсиженная мухами, голубела вечерняя темнота за окном, а в комнате было тепло и уютно… Им было так хорошо вдвоем, как будто в целом мире никого, кроме них двоих, и не существовало…

Когда Жанна собралась уходить, Слава вызвался ее проводить. Было темно, они шли под руку, смотрели, задрав голову, на крупные, точно чищенные солью, звезды и говорили о чем-то незначительном, но таком важном. Подошедший через полчаса неторопливый автобус высадил их возле темных мрачных дач на окраине города.

— Ну, я пойду, — робко сказала Жанна, с тоской в сердце отнимая у Славы свою руку.

— Подожди! — неожиданно произнес он и смущенно замолчал.

Потом неожиданно наклонился и поцеловал ее — как будто они все еще стояли в душистых кустах черемухи на берегу, скрывающих их от всего мира. Жанна задохнулась от счастья и, крепко прижав его стриженую голову к своей шубе, прошептала:

— Я приду к тебе завтра. Обязательно приду! Приду, что бы ни случилось!

Она стала приходить к нему каждый день, когда только могла вырваться.

Слава сидел за столом и готовился к лекциям, а Жанна лежала на кровати и следила за ним влюбленным взглядом. Путинцев обитал в комнате один — его сосед предпочитал скромному уюту общежития комфорт съемной квартиры. Утром, в лекционное время, девушка убирала в комнате, ходила в магазин за продуктами, готовила на электрической плитке обед из трех блюд с обязательным первым и обязательным компотом из сухофруктов. Жанна купила своему «двоюродному брату» новую теплую шапку вместо отцовской кроликовой, которая уже так вытерлась, что превратилась в кожаный беретик. Слава протестовал, говоря, что не позволит ей тратиться на него. Но ей так было приятно что-то покупать для него!

Она тосковала, возвращаясь в роскошный особняк Калины. Оказалось, что ей гораздо милее обшарпанная комната, где по вечерам под полом шебаршились здоровенные крысы, от подоконника тянуло холодом и в любую секунду могли ворваться бесцеремонные соседи по этажу за солью или чаем — на двери не было защелки, она запиралась только снаружи.

В ясные зимние дни, когда морозы доходили до минус тридцати, они грели руки над электрической плиткой, а тела — в постели, болтая о пустяках, как будто пустяки были самой важной вещью на свете и, кроме них, ничего не существовало. О самом главном они предпочитали молчать — о том, что будет потом и как быть дальше.