Дядя Джимми, индейцы и я

После нашего возвращения из Юты Джимми оккупировал мою комнату, ходил за мной по пятам, как преданная собака, и даже засыпал на надувном матраце рядом с моей кроватью. Он сказал:

— Я побуду у тебя, пока не оклемаюсь! Потом снова переберусь к себе!

Однажды ночью он разбудил меня.

— Теперь, когда ты снова дома, — сказал он, подключив свой голосовой генератор, — ты должен побольше печься о семейных делах.

— Что ты имеешь в виду? — спросил я.

— Ну, твой белорусский родственник отправился к праотцам. Ему хорошо. Навеки на пенсии. Я бы сам о таком мечтал. Но тем не менее мы должны позаботиться, чтобы на могиле у Леопольда стоял достойный памятник. Он знал в Бартошице каждого уважаемого человека лично, он был сапожник — в те времена обувь кое-что значила. И ты ведь не забыл, что тебе написала в своём письме тётя Аня!

Я удивился:

— Мне? Говори прямым текстом! Я что, должен вложиться в этот памятник?

— Ну, а ты как думал! — сказал он. — Ты разъезжаешь по Калифорниям, болтаешься там целыми днями на пляже, потом возвращаешься домой и дочиста опустошаешь холодильник. Я тебе что, отель?

Я встал, включил свет и дал ему несколько сотенных, но вместе с тем потребовал, чтобы он показал мне потом квитанцию о переводе денег в Польшу.

— Ты что, ненормальный? — сказал он. — Ты хоть знаешь, сколько банки берут за перевод денег? Нет, мы поступим по-другому. Для этого есть католические священники. Они летают в Бартошице, как новогодние Деды Морозы. Я знаю одного по клубу Гржибовского. Я у него спрошу.

Окружной город Бартошице расположен на севере Вармии и Мазур.

Раз в год — как правило, летом — мы с дядей навещали сапожника Леопольда в его мастерской, из которой тот почти не отлучался. И мастерская, и маленькая его квартирка располагались в одном из восточнопрусских домов на главной улице, которая вела к Хайльсбергским воротам и торговой площади.

Леопольд носил не снимая вязаную шапочку, из-за чего в детстве я даже предполагал, что он духовное лицо из какой-то экзотической, неведомой страны. Шапочка сидела на его лысине как приклеенная — так прочно, что не падала, даже когда он склонялся над работой. Он был маленького роста, темнокожий, с горбатым, как у араба, носом.

Незадолго до конца войны он потерял жену. Она умерла от тифа. Профессия медсестры стала для неё роковой. В больнице Мальтийского ордена, уцелевшей после советских, она проработала всего несколько недель. В той же больнице спустя двадцать один год родился я.

Чак вернулся к своим прежним занятиям и к Рождеству продал уже три автомобиля. Его телефон трезвонил, как в лучшие времена, а из гаража исчезали и бытовые приборы. Многие из его клиентов во время его отсутствия сдавали технику в ремонт Бэбифейсу, а тот назначал срок готовности на январь.

Мой друг работал как одержимый, тем более что обнаружил на окраине города один хороший источник: на стоянке маленькой лизинговой фирмы бесполезно ржавело множество машин со спущенными колесами в тщетном ожидании покупателей. В одно прекрасное утро за десять тысяч Чак обзавёлся целым парком машин. Джимми считал, что он работал с китайскими автоспекулянтами, что каждая машина краденая, а деньги отпечатаны в лесах Манитобы в тайных бункерах — никаким другим способом Чак не мог бы сколотить такой большой наличный капитал.

Я же оставался совершенно не при деле. Мои сбережения почти истощились, тем более что мне пришлось отстегнуть деньжат на памятник в Бартошице. Объявления о работе в газете Бэбифейса были одно хуже другого: требовались мойщик посуды, мойщик трупов, мойщик машин, мойщик окон, сборщик мебели, подручный.

Я не рвался на мучения в руки капризных и самодурствующих боссов. Лучше подождать, считал я, отодвинуть эту пытку на потом. Я взял у Чака взаймы тысячу долларов, чтобы дотянуть до ближайшей подходящей работы, — ведь когда-нибудь неизбежно придётся крутиться как заведённому. А пока я достал свою электрогитару и стёр с неё пыль. Попробовал её в подвале нашего дома в одиночестве — в своё удовольствие. И даже написал несколько новых песен.

Я проводил в подвале с моей музыкой ночи напролёт и отправлялся спать лишь с восходом солнца, а когда вставал, было уже далеко за полдень; примерно к тому же времени просыпались Бэбифейс и Джимми — после ночи, проведённой на очистке снега. Мы завтракали вместе. Я был к этому времени ещё такой усталый и сонный, что подолгу тёр глаза, как первоклассник, которого разбудили к первому уроку.

За два дня до вечера святого Сильвестра — до нового, 1991 года — кто-то постучался ко мне в подвал, барабаня в дверь кулаками. Я думал, это из-за того, что моя музыка была слишком громкой, и убавил звук усилителя.

Но то был Джимми. Он распахнул металлическую дверь так, что она ударилась о стену, и помахал у меня перед носом каким-то конвертом. Я как раз застрял на одном трудном месте и не знал, как мне вести соло дальше.

— Теофил! — заорал мой дядя и выдернул кабель из усилителя.

Он снова был в лучшей форме — и такой счастливый, каким я его не видел уже несколько лет.

— Эта старая крыса Гржибовский! — продолжал он вопить.

— Что с ним? — спросил я. — Он что, умер?

— Нет! — сказал Джимми. — Воскрес! Он прислал нам приглашение! Он хочет, чтобы мы снова играли в «Принцессе Манор» на его новогоднем празднике, наша группа!

Я взял письмо и прочитал внимательно. Всё именно так и обстояло. Это было приглашение для нас обоих, и наши друзья приглашались тоже: дядя Джимми, индейцы и я. Гвоздь программы — «Блэк из уайт». Группа «на разогреве» была мне неизвестна

Я был настроен скептически и сказал:

— Что это Рихард задумал? Неужто испытывает муки совести? Вряд ли. Наверняка за всем этим скрывается какая-то коварная ловушка. Только не знаю какая.

Я швырнул приглашение на пол, снова воткнул кабель в усилитель, присел и начал настраивать гитару.

— Это шанс! Слушай, что я тебе говорю! — воскликнул дядя.

Он наклонился, взял меня за плечи, поднял на ноги и придвинулся ко мне так близко, что наши носы чуть не соприкасались. Изо рта у него воняло, как из сыроварни.

— Неужто ты хочешь до конца своих дней бренчать в этом подвале? — спросил он. — Забудь даже думать об этом! Я не желаю видеть, как ты растрачиваешь время попусту! С сегодняшнего дня ты снова первая гитара! А мы с «Ямахой» возьмём на себя чёрную, подсобную работу. Тебе же всё равно нечего делать. Или ты собираешься снова вкалывать типа на стройке каждое одурелое утро? Пожалуйста, это легко устроить. Стоит только малость переодеться, стать магометанином, назваться Юсуфом Исламом — и Рыбак тебя ни за что не узнает и снова возьмёт на работу. И опять будешь таскать для него кирпичи и мешки с цементом и циклевать паркет при температуре минус тридцать. Бездна удовольствия! И на здоровье! Я и один выступлю в «Принцессе Манор»!

Я сказал:

— Ну ладно. Попробую с тобой ещё раз — в конце концов, это и моя группа тоже. Но я предупреждаю тебя, дядя: если только ты снова начнёшь пить за сценой или задирать гостей клуба, я тут же кладу гитару в футляр и ухожу! Клянусь тебе в этом моей матерью!

— Ну, весь в мамочку, — сказал Джимми. — Старуха была такая же истеричная, как и ты!

Когда на следующее утро я припарковал перед нашим домом «кадиллак» преклонных лет, который мы с Чаком собирались купить на двоих, мой дядя перекрестился и несколько раз обежал вокруг машины, потом почесал себе перхоть на черепе и сказал: