Дягимай

— Общий праздник. Так что и тебе всех благ, председатель. Спасибо за почести. А я уж постараюсь. Постараюсь, председатель…

Взволнованный Андрюс Стропус еще раз протягивает руку Унте, но тот, повернувшись спиной, спускается со сцены, как бы ведомый взглядом Юргиты, хотя он и потерял ее из виду.

— Размахиваешь полами, как ворона, застегнись, — бормочет Салюте Унте, не успевшему как следует усесться.

— И сколько там, в этом конверте? — тычет брата в бок с другой стороны Юстина.

Унте тут же достает конверт из кармана и, даже не раскрыв его, отдает сестре. Ему ни о чем другом не хочется думать, как только о Юргите. Как можно дольше вспоминать ее улыбку, взгляд…

— О! Целых сто рублей! — снова тычет брата в бок Юстина.

— Сколько, сколько? — тянется за конвертом через голову Унте Салюте.

— Говорю же, сто. Хватит Унте не на один выпивон. О! Здесь еще какая-то бумага… — Юстина, затаив дыхание, разворачивает ее. Вот это да! Выписка из решения колхозного правления о разрешении Антанасу Гиринису приобрести автомобиль… — Унте, машину получаешь! Слышишь? Вот это премия! Должен председателю руки-ноги целовать.

— Машина! — восклицает Салюте, забыв, что вокруг люди. — Покажи! Дай мне конверт! Четыре года ждали. Господи, за что ему руки-ноги?.. И впрямь машина! Унте, смотри, теперь и мы будем кататься. Захотел — на базар, захотел — детей в школу. Другие и на Кавказ ездят. И мы теперь по-людски. Чего родной брат не сделал, сделал председатель.

— Может, ты заткнешься? — сопит Унте и краснеет.

— Видали! Он, болван, еще не понимает, что машину получает, — качает головой Юстина. — Недотепа!

VIII

Веселье в колхозе в самом разгаре. Все началось после долгого перерыва — надо было накрыть для гостей столы. Зал Дома культуры кишмя кишит. Народу набилось уйма, яблоку упасть негде. Хозяйки едва пробираются между столами, тащат одно блюдо за другим, как бы соревнуясь с именитыми деревенскими пивоварами, которые таскают ведра, заботясь только об одном, — чтобы кувшины не пустовали, а их, как в старинной песне, что Унте поет, хоть целых пять выпей, не зашатаешься, — председатель запретил подкладывать туда динамит («Пусть пиво веселит, но с ума не сводит…»).

Столов — пять рядов, от одного конца зала до другого тянутся. Справа места для почетных гостей. Они сидят по одну сторону стола у стены, чтобы все собравшиеся их видели. В самом центре — Багдонас, одесную — Юргита с Даниелюсом, а ошую — Стропус, счастливый отец возрожденной семьи, один, без жены, потому что Габриеле надо кормить ребенка. Далее — председатель Епушотасского горисполкома, знатные люди из соседних колхозов и прочие представители района, издали сверкающие широкими улыбками и орденами. А среди них несколько дряхлых стариков — почетных колхозников, так сказать, ветеранов, прокладывавших первые артельные борозды уже тогда, когда большинство сидящих в зале еще бегало без штанишек. Задирайте носы, дорогие деды, подкручивайте усы, честь вам и хвала!

Второй ряд столов можно назвать столом героев дня — Андрюс Стропус усадил за него тех, кто на собрании был отмечен и награжден премиями. Сидят попарно, с женами. А для пущей важности туда же посажен предсельсовета Ляонас Бутгинас с Рутой, пока что единственным в колхозе Героем Труда. Остальные разместились как попало. Ничем не отличившиеся полеводы, скотницы, доярки и прочие, даже не помышлявшие о пьедестале почета. Многие из них не скрывают своего разочарования, потому что на столе только соки и лимонад, кое-где бутылочки с минеральной водой, но ту, с градусами, не ищи. Только пиво говорливо, и все. Пой, веселись, милейший, обхаживай свою смазливую соседку.

Пранюс Стирта, запоздавший на пир и подсевший к таким же, как он, хлещет стакан за стаканом у дверей, а потом по-бычьи мычит, косясь на пустой кувшин: пусть баба мне рога наставит, если не докажу Стропусу, этому дягимайскому проповеднику трезвости — доморощенному епископу Мотеюсу Валанчюсу, что можно и от воды окосеть.

Явился на торжество и Моте Мушкетник-Кябярдис, немного оправившись от хвори. Сидел в зале, терпеливо ждал, пока кончится собрание, как и подобает честному и сознательному гражданину. А теперь тянет из стакана, как капельки микстуры, распахнув стоячий воротник и поглаживая густые усы («Ох, как хочется еще годок-другой протянуть…»), елозит среди героев дня и не может отделаться от грустной мысли: «Может, уже последний раз, товарищ Кябярдис, ты, ветеран, неустанный радетель за родную власть в деревне, может, последний раз…»

На другом конце того же ряда светится седая голова Сартокаса. Сел было опрометчиво за один стол с Мотей Мушкетником, но вовремя спохватился. Ах, и он здесь, этот поджигатель, чтобы его черти побрали, чтобы гореть ему в пекле!

Унте вроде бы положено вместе с героями, но Саулюс Юркус согласовал с председателем, и всю самодеятельность усадили в отдельный ряд — в третий, в самой середине зала. Отсюда, к всеобщей радости, грянет колхозный хор, а Унте затянет старинные песни. На сцену выйдут только танцоры, и то ненадолго, потанцуют — и назад. Праздник! Да будет он праздником для всех!

У каждого ряда столов свое название, их придумали дружки Стирты, остряки.

Первый — «господский».

Второй — «геройский».

Третий — «художественный».

А два последних — «железного» люда.

— Выпьем, выпьем, «железные», — подхлестывает Пранюс своих приятелей. — Пусть они себе там всякую чепуху болтают, переливают из пустого в порожнее, а мы — по полному. До дна!

Хозяйки посадили было Бируте во второй ряд. Она поклялась, что даже краем глаза не посмотрит на своего пьянчугу, если тот явится. Но, видя, как он все более входит в раж, не выдерживает, бросается к нему и давай стыдить.

— Кыш, курица, кыш, ступай яйца класть, — незлобиво говорит Пранюс и ухмыляется. — А то как рассержусь… Ты думаешь, ежели у Стирты золотое сердце, то он позволит, чтобы баба на нем верхом ездила? Нет, лучше наоборот… Ха, ха, ха!

— Ха, ха, ха! — гогочут в конце стола так, что эхо прокатывается по коридору и вылетает в открытую дверь.

Бируте в слезах возвращается на свое место.

— Говорила тебе, не лезь, — возмущается Рута Бутгинене. — Пусть. Так скорее ноги протянет. Ну и размазня ты, Бируте. С такой дрянью кучу детей… Не понимаю…

Бируте шмыгает носом, вздыхает.

— Да я и сама не понимаю, — искренне признается она. — Хорошо, что куча — есть с кем душу отвести. Без них хоть возьми и удавись.

Ляонас Бутгинас не выносит оговоров, пытается заговорить о другом.

— Хорошая сходка, — говорит он, не зная, куда девать свои длинные ноги под столом. — Давно такой не было. Плечо к плечу, душа в душу.

— А что здесь хорошего? — отзывается Моте Мушкетник-Кябярдис, устроившийся напротив. Не хотел он туда садиться, но сел, пока Бутгинасов не было, а когда те пришли, неудобно было встать и уйти. — Жена Унте, ну та, которая при свиньях, сказала: одних только беконов три пошло на эти столы. Сами видите, какие горы колбас, рулетов-шмулетов со всякими начинками. А еще куры, гуси. Десять баб два дня стряпали, чтоб сегодня тунеядцы могли брюхо набить.