Дьявольская альтернатива

По проходу мимо стюардессы к своему нежданному помощнику приблизился сотрудник КГБ, который, однако, держал оружие наготове.

– Ты кто такой? – спросил он.

Вместо ответа спаситель засунул руку во внутренний карман, достал удостоверение и открыл его.

Агент смотрел на удостоверение сотрудника КГБ.

– Ты – не из Львова, – сказал он.

– Из Тернополя, – ответил другой. – Ехал в отпуск домой, в Минск, поэтому у меня не было с собой оружия, но удар правой у меня отработан. – Он широко улыбнулся.

Агент из Львова кивнул.

– Спасибо, товарищ. Держи его под прицелом. – Он сделал шаг в сторону переговорного устройства и быстро рассказал в него, что произошло в салоне, а также попросил, чтобы в Минске милиция подготовила соответствующую встречу.

– Ничего, если я посмотрю, безопасно будет? – раздался из-за двери металлический голос.

– Конечно, – сказал агент КГБ. – Теперь он стреножен.

За дверью послышался щелчок, она приоткрылась, и из нее показалась голова бортинженера с испуганным и любопытным одновременно выражением лица. В этот момент агент из Тернополя повел себя исключительно странно: от отвернулся от сидевшего в проходе человека и хрястнул револьвером своего коллегу по затылку. Затем отшвырнул его в сторону и просунул в проход ногу, чтобы бортинженер не успел закрыть дверь. Через секунду он был внутри, подталкивая впереди себя любопытного члена экипажа. Угонщик, сидевший до этого на полу, поднялся, схватил автоматический пистолет охранника – стандартный «Токарев» калибра 9 мм, выдаваемый сотрудникам КГБ, прошел вслед за своим напарником внутрь кабины и с треском захлопнул за собой дверь, которая автоматически закрылась на замок.

Две минуты спустя под дулами пистолетов Давида Лазарева и Льва Мишкина, «Ту» повернул точно на запад, в направлении Варшавы и Берлина, – Берлин был последним пунктом, до которого у самолета хватило бы топлива. Капитан Руденко сидел за штурвалом, побелев от негодования; рядом с ним его второй пилот Ватутин медленно отвечал на торопливые запросы Минска в отношении изменения курса.

К тому времени, когда авиалайнер пересек границу воздушного пространства Польши, авиадиспетчеры в Минске и четыре другие самолета, которые работали на той же радиочастоте, знали, что «Ту» попал в руки угонщиков. Когда он беспрепятственно пролетел по варшавскому воздушному коридору, об этом знали в Москве. В сотне миль к западу от Варшавы эскадрилья из шести советских МИГ-23, базировавшихся в Польше, зашла к «Ту» с правого борта. Командир эскадрильи быстро говорил что-то в надетую на лицо кислородную маску.

Маршал Николай Керенский сидел в своем кабинете в министерстве обороны на улице Фрунзе, когда ему срочно позвонили по прямой линии, связывающей его со штабом ВВС.

– Где? – рявкнул он в трубку.

– Летит над Познанью, – получил он в ответ. – До Берлина осталось триста километров, всего пятьдесят минут лета.

Маршал погрузился в раздумье: это мог быть как раз тот скандал, которого требовал Вишняев. Двух мнений в отношении того, что он обязан был предпринять в соответствии с распорядком, быть не могло: «Ту» должен был быть сбит вместе со всеми пассажирами и экипажем. Впоследствии изобрели бы версию о том, что кто-то из угонщиков выстрелил и пуля попала в топливный бак. На протяжении последнего десятилетия произошло два таких случая.

Он отдал приказ. Летевший в ста метрах от авиалайнера командир эскадрильи «МИГов» выслушал его пять минут спустя.

– Если вы приказываете, товарищ полковник, – ответил он своему начальнику на авиабазе.

Через двадцать минут авиалайнер пересек линию Одер-Нейсе и начал снижаться в сторону Берлина. По мере того, как он продолжал снижение, «МИГи» отвалили в сторону и исчезли в небесах, возвращаясь на базу.

– Я должен сообщить Берлину, что мы прибываем, – воззвал к Мишкину капитан Руденко. – Если на взлетной полосе окажется самолет, мы превратимся в огненный шар.

Мишкин сосредоточенно смотрел вперед на суровые очертания зимних серо-стальных туч. Никогда раньше ему не доводилось летать самолетами, но слова капитана явно имели смысл.

– Хорошо, – сказал он, – нарушьте молчание и сообщите Темпельгофу, что готовитесь приземлиться. Никаких запросов, только это заявление.

Капитан Руденко попытался использовать свой последний козырь: он подался вперед, отрегулировал настройку каналов на передатчике и начал говорить в микрофон:

– Темпельгоф, Западный Берлин. Темпельгоф, Западный Берлин. Это – рейс Аэрофлота 351…

Он говорил по-английски – международном языке воздушных диспетчеров. Ни Мишкин, ни Лазарев почти не знали его, за исключением тех нескольких слов, которых они нахватались в радиопередачах западных станций на украинском языке. Мишкин глубоко вдавил дуло пистолета в шею Руденко.

– Только без всяких штук, – предупредил он по-украински.

В башне управления воздушным движением восточно-берлинского аэропорта Шенефельд между собой удивленно переглянулись два воздушных диспетчера: их вызывали на их собственной частоте, но обращались как к Темпельгофу. Ни один самолет Аэрофлота и не подумал бы садиться в Западном Берлине, не говоря уже о том, что уже десять лет Темпельгоф не использовался в Западном Берлине как гражданский аэропорт. Он был преобразован в военно-воздушную базу США, а роль гражданского аэропорта взял на себя Тегель.

Один из восточных немцев, который соображал быстрее, чем его коллега, быстро переключил микрофон: «Темпельгоф вызывает борт Аэрофлота 351. Даю вам разрешение на посадку. Заходите так, как идете».

Капитан Руденко сглотнул слюну, после чего выпустил шасси и открыл закрылки. «Туполев» стал быстро снижаться к главному аэропорту коммунистической Восточной Германии. На высоте тысячи футов они пробили облачность и увидели впереди себя посадочные огни. На высоте пятисот футов Мишкин стал подозрительно всматриваться сквозь стекло. Он слышал о Западном Берлине: там полно сверкающих огней, запруженные народом улицы, нескончаемые толпы покупателей, снующих по Курфюрстендам, а аэропорт Темпельгоф должен был располагаться прямо посередине всего этого. Этот аэропорт был расположен в сельской местности.

– Это обман, – провизжал он Лазареву. – Это – Восток. – Он с силой вдавил дуло в затылок капитану Руденко. – Выворачивай, – заорал он, – выворачивай или я застрелю тебя.

Капитан-украинец стиснул зубы и, сжав штурвал, продолжал держать курс последние несколько сот метров. Мишкин наклонился над его плечом и попытался вытянуть рулевую колонку на себя. Когда раздались звуки двух ударов, они так наложились друг на друга, что было невозможно распознать, что предшествовало чему. Мишкин заявлял, что удар колес по посадочной полосе был так силен, что у него невольно дернулась рука, и пистолет выстрелил; второй пилот Ватутин настаивал, что первым выстрелил Мишкин. Однако все было так перепутано, что окончательно так никогда и не удалось установить.

Пуля проделала в затылке капитана Руденко ужасную рану – он умер мгновенно. Вся кабина была заполнена голубым дымом, Ватутин изо всех сил тянул на себя штурвал, крича бортинженеру, чтобы тот помог ему. Реактивные двигатели взревели едва ли не громче, чем пассажиры в салоне «Ту», когда самолет, словно размороженный ломоть мяса, шлепнулся еще два раза о покрытие взлетной полосы, перед тем как тяжело подняться в воздух. Ватутин изо всех сил удерживал штурвал, по мере того как самолет, высоко задрав нос и покачиваясь из стороны в сторону, – с двигателями, работающими на пределе, миновал пригороды Восточного Берлина и затем Берлинскую стену. Когда «Туполев» появился над периметром Темпельгофа, он пролетел от ближайших домов всего в каких-то шести футах.

Белый как мел, молодой второй пилот с грохотом посадил самолет на главную посадочную полосу, чувствуя, как в спину ему упирается пистолет Лазарева. Мишкин придерживал окровавленное тело капитана Руденко, чтобы оно не упало на штурвал; проехав три четверти посадочной полосы, «Ту» наконец остановился.

Старший сержант Лерой Коукер был патриотом, в этот день он сидел, съежившись от холода, за рулем джипа полиции ВВС, – капюшон его отороченной мехом парки был плотно затянут. Он с тоской вспоминал жару в своей родной Алабаме, но он был на дежурстве и относился к нему с полной серьезностью.