Дьявольские повести

«Зачем же вы тогда вызвали меня, графиня?»

«Затем, — отозвалась она, задыхаясь, — чтобы сказать вам, что меня отравили, и попросить вас под честное слово это скрыть. Все это вызовет страшный шум. Этого не нужно. Вы — мой врач, и вам поверят, если вы подтвердите придуманную ими историю про ошибку, если вы заявите, что я не умерла бы, что меня можно было бы спасти, не будь мое здоровье уже подорвано. Вот в этом и поклянитесь мне, доктор».

Я не ответил, и она поняла, что у меня на уме. «Она любит мужа так, что хочет его спасти», — подумал я. Эта мысль, естественная и банальная, первой пришла мне в голову, так как бывают женщины, до такой степени созданные для любви и самоотречения, что они даже не отвечают на удар, который сулит им смерть. Однако графиня де Савиньи никогда не казалась подобным существом.

«Ах, доктор, я прошу вас поклясться молчать совсем не по той причине, о которой вы думаете. Нет, сейчас я слишком ненавижу Серлона, чтобы, невзирая на измену, простить его. Я ухожу из этого мира ревнивой и беспощадной. Речь не о Серлоне, доктор, — энергично продолжала она, раскрывая ту сторону своего характера, которую я лишь угадывал, не постигая во всей ее глубине. — Речь идет о графе де Савиньи. Я не желаю, чтобы после моей смерти граф де Савиньи прослыл женоубийцей. Не желаю, чтобы его тащили в суд и называли сообщником распутной служанки-отравительницы. Не желаю, чтобы на имя де Савиньи, которое носила и я, легло пятно. О, если бы все сводилось только к нему, он десять раз взошел бы у меня на эшафот! Я сама вырвала бы ему сердце! Но дело касается всех нас, всего местного дворянства. Если бы мы все еще были тем, чем должны быть, я приказала бы бросить эту Элали в один из каменных мешков замка Савиньи и вопрос о ней никогда бы уж больше не встал. Но теперь мы не хозяева у себя в доме. Мы лишились нашего скорого и молчаливого правосудия, а скандалов и публичности вашего я ни за что не желаю, и мне, доктор, предпочтительней оставить Серлона и Элали в объятиях друг у друга, избавленными от меня и счастливыми, и умереть, как умираю я, бесясь при мысли, что в-ское дворянство обречено на позорный удел — числить в своих рядах отравителя».

Она говорила с невероятной четкостью, несмотря на спазмы, так сотрясавшие ей челюсти, что стучащие зубы чуть не ломались. Я не только узнавал — я постигал ее! Передо мной была знатная девушка и ничего кроме этого, знатная девушка, перед смертью подавившая в себе ревнивую женщину. Она умирала, как подобает истинной дочери В., последнего дворянского города Франции. И тронутый этим, быть может, больше, чем следовало, я обещал и поклялся ей сделать то, чего она требует, если, конечно, не спасу ее.

И я сдержал слово, мой дорогой. Я не спас ее, не мог спасти: она умерла, отказываясь от лекарств. Я сказал вам, что, умирая, она потребовала притушить дело, и я убедил всех, что никакого дела нет… С тех пор прошло два с половиной десятилетия. Теперь эта странная история заглохла: ее замолчали и о ней забыли. Многих ее очевидцев не стало. Новое, ничего не ведающее и безразличное поколение выросло над их могилами, и вы — первый, кому я рассказываю об этом зловещем происшествии.

К тому же, чтобы я о ней рассказал, нам понадобилось увидеть то, что мы видели. Понадобились два эти человека, по-прежнему красивые наперекор годам, по-прежнему счастливые, несмотря на их преступление, мощные, страстные, поглощенные собой, идущие по жизни с такой же величавостью, как по этому саду, похожие на двух приалтарных ангелов, которые возвышаются бок о бок в золотой тени четырех своих крыл.

— Но, доктор, — возразил я с ужасом, — если то, что вы мне поведали, — правда, счастье таких людей означает, что во всем творении царит вопиющий беспорядок.

— Беспорядок или порядок, считайте как угодно, — отпарировал атеист Торти, бескомпромиссный и столь же спокойный, как те, о ком он говорил. — Это факт. Они счастливы, несравненно и вызывающе счастливы. Я очень стар и видел на земле много счастья, но счастья краткого, и никогда оно не было таким глубоким и непреходящим, как это.

И поверьте, я хорошо его изучил, исследовал, проанализировал. Поверьте, я долго искал в этом счастье червоточину. Прошу простить за выражение, но могу сказать, что подверг его проверке на вшивость. Я, насколько мог, заглянул, да что там заглянул — обеими ногами залез в жизнь двух этих людей, чтобы убедиться, нет ли в их поражающем и возмутительном счастье какого-нибудь изъяна, трещинки, пусть даже самой малой и скрытой в недоступном месте, но не усмотрел ничего, кроме внушающего зависть блаженства, которое можно было бы назвать отменной и удачной шуткой, сыгранной дьяволом с Богом, если бы дьявол и Бог вправду существовали. По смерти графини я, как вы понимаете, остался в хороших отношениях с Савиньи. Поскольку я пошел даже на то, чтобы подкрепить своим свидетельством сочиненную им и Отеклер басню об отравлении по неосторожности, они никак не были заинтересованы в разрыве со мной, а я, напротив, был весьма заинтересован в том, чтобы узнать, что последует дальше, что они будут делать и чем станут. Меня бросало от них в дрожь, но я подавлял свое отвращение… А последовал за случившимся траур, который Савиньи соблюдал обычные два года, да так, чтобы подтвердить общее мнение о нем как о самом идеальном из всех мужей прошлого, настоящего и будущего. Полных два года он ни с кем не виделся. Он заперся у себя в замке в строжайшем одиночестве, и никто не узнал, что он оставил в Савиньи Элали, невольную причину смерти графини, невзирая на то что хотя бы приличия ради ему следовало выставить ее за дверь, даже если он был уверен в ее невиновности. Оставлять у себя такую особу после такой катастрофы было чрезвычайно опасно, и это доказало мне, насколько безумную страсть к ней питает Серлон, страсть, которую я всегда в нем угадывал. Поэтому я нисколько не удивился, когда в один прекрасный день, возвращаясь со своих врачебных визитов, встретил на дороге в Савиньи кого-то из слуг графа, расспросил его, что нового в замке, и узнал, что Элали оттуда и не уезжала. По безразличию, с каким он мне это сказал, я понял: никто из графской челяди не подозревает, что она его любовница. «Они, как всегда, играют по крупной, — подумал я. — Но почему они не уезжают? Граф богат. Он везде может жить на широкую ногу. Почему не удрать с этой прекрасной дьяволицей (кстати, о дьяволице — в этуя верил), которая, чтобы покрепче ухватить Серлона своими когтями, предпочла жить у него в доме, а не стать его любовницей в В. и поселиться в каком-нибудь отдаленном квартале, где он преспокойно навещал бы ее тайком?» Во всем этом была некая подоплека, которой я не понимал. Выходит, их безумство, их взаимопроникновение были настолько неудержимы, что они презрели всякое житейское благоразумие, всякую осторожность. Не захотелось ли Отеклер, за которой я предполагал более сильный, чем у Серлона характер и которую считал мужским началом в их любовных отношениях, остаться в замке, где ее видели служанкой и должны были увидеть госпожой, чтобы, оставшись, подготовить общественное мнение скандалом, который разразился бы, если бы об этом узнали, к новому, еще более оглушительному скандалу, которым станет ее брак с графом де Савиньи? Мысль о нем не приходила тогда мне в голову, и я не знаю, пришла ли она уже ей. Отеклер Стассен, дочь Дыроверта, старого содержателя фехтовального зала, которую мы все видели в В., когда она давала там уроки и в облегающих ноги штанах делала полные выпады, — графиня де Савиньи? Полно! Кто додумался бы до такого переворота в порядке вещей, до такого настоящего конца света? Ох, черт возьми, я лично, in petto, [99] предвидел, что эти великолепные звери, которые с первого взгляда распознали друг в друге существо той же породы и осмелились предаваться адюльтеру на глазах у графини, не преминут продолжать сожительство. Но брак, брак, бесстыдно заключенный под носом у Бога и людей, вызов, брошенный общему мнению целого края, чувства и обычаи которого жестоко оскорблены, — нет, я был за тысячу лье от того, чтобы предположить такое, был, честное слово, так далеко, что, когда после двухлетнего траура Серлона внезапно состоялась его свадьба, неожиданная весть о ней обрушилась на меня ударом грома, словно я тоже принадлежал к тем глупцам, которые никогда ни к чему не готовы и которые, узнав, что произошло, принялись по всей округе скулить, как скулят по ночам на перекрестках выпоротые арапником собаки.

99

В душе (ит.).

Впрочем, в течение двух лет траура, который так строго соблюдался Серлоном, а закончившись, был просто объявлен притворством и низостью, я не часто бывал в замке Савиньи. Зачем мне было туда ездить? Обитатели его чувствовали себя хорошо и до той недалекой, вероятно, минуты, когда им пришлось бы ночью посылать за мной из-за родов, которые, может быть, снова придется скрывать, не нуждались в моих услугах. Тем не менее время от времени я отваживался нанести графу визит. Учтивость, усугубленная вечным моим любопытством! Серлон принимал меня там, где он по обстоятельствам находился в момент моего приезда. Общался он со мной без тени смущения. Он обрел прежнюю благожелательность. Вид имел серьезный. Я уже заметил вам, что счастливые люди всегда серьезны. Они как бы с осторожностью несут в себе свое сердце, словно оно — полный стакан, который от малейшего движения может расплескаться или разбиться. Но, несмотря на всю серьезность и черную одежду Серлона, глаза его неизбывно светились безграничным блаженством. В них читалось уже не облегчение, не избавление, как в тот день, когда в спальне у жены он заметил, что я узнал Отеклер, но принял решение не показывать этого. Нет, черт возьми, это было откровенно выраженное счастье. Хотя во время этих церемонных и мимолетных визитов мы касались лишь чисто внешних и поверхностных тем, голос графа де Савиньи звучал совсем иначе, нежели при жизни жены. Теперь он выдавал своей почти теплой полнотой, с каким трудом граф скрывает рвущуюся из груди радость. Что до Отеклер (именовавшейся по-прежнему Элали и пребывавшей в замке, как сообщил мне слуга), я довольно долго не встречал ее. Когда я проходил по коридору, где во времена графини она работала в оконной амбразуре, ее там не было. И однако всё — кипа белья, ножницы, футляр для них и наперсток — по-прежнему лежало на подоконнике, доказывая, что Элали до сих пор работает здесь, возможно, именно на этом, сейчас пустом, хотя еще хранящем ее тепло, стуле, но она ушла, услышав, что я приехал. Вы помните, я сказал, что в самовлюбленности своей полагал, будто она боится моего проницательного взгляда; но теперь-то ей нечего было бояться. Она ведь не знала, что это я принял страшную исповедь графини. При знакомой мне надменности и смелости своей натуры она должна была бы, скорее, радоваться случаю бросить вызов прозорливцу, разгадавшему ее. И действительно, мои предположения оказались справедливы, потому что, когда я встретил Отеклер, счастье было так ярко написано у нее на лбу, что это выражение не померкло бы, даже если бы ей выплеснули в лицо всю бутылку двойных чернил, которыми она отравила графиню.

В первый раз я встретил ее на парадной лестнице замка. Она спускалась, я поднимался. Спускалась она несколько торопливо, но, увидев меня, замедлила движения, несомненно намереваясь дать мне полюбоваться ее лицом и впериться в меня своими глазами, заставляющими жмуриться пантер, но не заставившими меня опустить мои. Спускаясь по ступеням, где из-за быстроты ее движений юбки как бы плыли за ней следом, она казалась низлетающей с неба. Счастливое лицо делало ее неповторимой. О, ее вид был в тысячу раз ослепительней, чем вид Серлона! Тем не менее я прошел мимо, не пожелав ничем выказать вежливость: правда, Людовик Четырнадцатый здоровался на лестнице с горничными, но ведь среди них не было отравительниц! Она пока была горничной и в этот день еще оставалась ею, судя по облику, наряду, белому фартуку, но бесстрастие рабыни уже уступило место счастливому виду торжествующей и деспотической госпожи. Этот вид она сохраняла всегда. Я только глядел на нее, да и вы сами можете это подтвердить. Этот сияющий вид поражает даже сильнее, чем красота лица. Этот сверхчеловечески гордый вид, свидетельство счастливой любви, вероятно передавшейся от нее Серлону, которому сначала был не свойствен, она сохраняет и двадцать пять лет спустя, и я не думаю, чтобы он хоть на минуту потускнел или омрачился на лицах этих баловней жизни. Этим видом они всегда победоносно отвечали на всё — отчужденность, злоречивые пересуды, презрение возмущенного общества — и убеждали каждого, кто встречался с ними, что преступление, в котором их обвиняли несколько дней, — бессовестная клевета.

— Но на вас-то, доктор, — перебил я, — этот вид никак уж не мог подействовать после всего, что вы узнали. Разве вы не ходили за ними по пятам, не общались с ними ежечасно?

— Да, кроме как по вечерам в спальне, где они, конечно, не утрачивают этот вид, — игриво, но глубокомысленно отозвался доктор Торти, — я думаю, что наблюдал их во все моменты жизни после, брака, в который они вступили не знаю уж где, чтобы избежать кошачьего концерта, который в-ское простонародье, возмущенное на свой лад не меньше дворянства, собиралось им устроить. Когда они вернулись женатыми: она — законной графиней де Савиньи, он — вконец опозоренный браком со служанкой, им пришлось запереться у себя в замке. От них отвернулись. Им предоставили возможность наслаждаться друг другом сколько они хотят. Только, по-моему, они этим не пресытились: даже сейчас их обоюдный плотский голод так и не утолен. А поскольку мне как врачу не хочется умирать, не дописав свой трактат по тератологии [100] и они интересуют меня как… уроды, я не поплелся хвостом за теми, кто их сторонился. Когда я увидел Элали настоящей графиней, она приняла меня так, словно была ею от рождения. «Я больше не Элали, — сказала мне она. — Я Отеклер и счастлива, что была для него служанкой». Я-то подумал, что она была кое-чем другим, но так как после их возвращения никто из всей округи, кроме меня, в Савиньи не ездил, я стерпел афронт и в конце концов стал бывать там часто. Могу сказать, что я упорно продолжал вглядываться и проникать в личную жизнь двух этих человек, которых любовь сделала счастливыми. Так вот, милейший, хотите — верьте, хотите — нет, но беспримесность этого счастья, основанного на преступлении, в чем я был совершенно уверен, ни на день, ни на минуту не то что не поблекла, но даже не омрачилась, и я видел это собственными глазами. Я ни разу не заметил на лазури их счастья даже пятнышка грязи от подлого преступления, которое виновные не посмели совершить с пролитием крови. Не правда ли, есть от чего попадать в обморок всем моралистам на земле, придумавшим прелестную аксиому о наказанном пороке и вознагражденной добродетели! Отчужденные от света, одинокие, видясь только со мной, при ком они стеснялись не больше, чем при обычном враче, ставшем из-за частых посещений почти что другом дома, супруги де Савиньи нисколько не осторожничали. Они просто забывали обо мне и жили себе в моем присутствии в опьянении страсти, которую я, понимаете ли, не могу сравнить ни с чем, что я видел в жизни. Вы сами были очевидцем тому несколько минут назад: эта пара прошла мимо и даже не заметила меня, хотя я чуть ли не задевал их локтем. Вот так же они не замечали меня в те времена, но, всегда рассеянные, вели себя со мной настолько пренебрежительно, что я не вернулся бы в Савиньи, если бы не дорожил возможностью изучать, скажем так, под микроскопом их невероятное счастье и обнаружить в нем в назидание себе самому хоть намек на усталость, страдание и — назовем нужное слово — раскаяние. Ничего подобного, ничего! Любовь захватила их целиком, переполнила до краев, заглушила в них всё — нравственное чувство и совесть, как выражаетесь вы и вам подобные; глядя на этих счастливцев, я понял, насколько серьезен был мой старый товарищ Бруссэ [101] когда шутил по поводу совести: «Я уже двадцать лет вспарываю тела, но ни разу не видел даже уха этого зверька».

100

Тератология — часть биологии, занимающаяся изучением уродств.

101

Бруссэ, Франсуа Жозеф Виктор (1772–1838) — известный французский врач.

И не воображайте, — продолжал этот старый черт Торти, словно читая мои мысли, — будто эти слова всего лишь спекуляции в подтверждение теории, которую я исповедую и которая начисто отрицает совесть, как отрицает ее Бруссэ. Здесь речь не о теории. Я не покушаюсь на ваши убеждения. Здесь налицо только факты, поразившие меня не меньше, нежели вас. Налицо феномен неубывающего счастья, мыльного пузыря, который все раздувается и никогда не лопнет. Постоянство в любви — уже удивительно, но такое счастье в преступной любви — вещь совершенно ошеломляющая, и я вот уже двадцать лет не могу прийти в себя от этого. Старый врач, наблюдатель, моралист… или имморалист(поправился он, увидев мою улыбку), я выбит из равновесия зрелищем, при котором присутствую столько лет и которое не могу воспроизвести перед вами в подробностях: ведь если и есть изречение, повторяемое повсюду — настолько оно метко, то оно гласит, что у счастья нет истории. Увидеть механизм счастья, этой инъекции высшей жизни в обыденную, так же невозможно, как увидеть кровообращение. Биение в артериях доказывает, что оно существует; вот и я свидетельствую, что двое виденных вами людей действительно счастливы тем непостижимым счастьем, на пульсе которого я так давно держу руку. Граф и графиня де Савиньи, сами того не подозревая, ежедневно заново пишут великолепную главу «О любви в супружестве» госпожи де Сталь [102] или самые блистательные строки милтоновского «Потерянного рая». А ведь что до меня, я никогда не был ни сентиментален, ни поэтичен. Осуществив казавшийся мне невозможным идеал, эта пара вселила в меня отвращение к самым удачным бракам, какие мне известны, а свет находит образцовыми… Мне они всегда казались чем-то низшим, бесцветным, холодным в сравнении с браком Серлона и Отеклер. Судьба, звезда, случай или еще бог знает что судили так, что они могут жить для самих себя. Богачи, они обладают и даром жить в праздности, без которой нет любви, но которая убивает любовь столь же часто, сколь часто она необходима, чтобы любовь родилась… В порядке исключения их любви праздность не убила. Любовь, упрощавшая все, свела их жизни к возвышенной упрощенности. В существовании этой четы, которая, по видимости, как все владельцы замков в тех краях, жила вдали от света, ничего от него не требуя, равно пренебрегая как его уважением, так и презрением, нет грубых вех, именуемых событиями. Супруги никогда не разлучались. Один всюду сопровождал другого. Дороги в окрестностях В. вновь, как во времена старика Дыроверта, видят Отеклер в седле, но с ней граф де Савиньи, и местные дамы, которые, как встарь, проезжают мимо в экипажах, всматриваются в нее еще пристальней, чем когда она была высокой таинственной девушкой, скрывавшей лицо под темно-синим вуалем. Теперь она откидывает вуаль, являя всем глазам лицо служанки, сумевшей заставить жениться на ней, и негодующие дамы продолжают путь, погрузясь в задумчивость. Граф и графиня де Савиньи не путешествуют, иногда, правда, ездят в Париж, но всего на несколько дней. Жизнь их целиком сосредоточена в замке, ставшем ареной преступления, воспоминание о котором они, вероятно, похоронили в бездонной пропасти своих сердец.

102

Де Сталь, Анна Луиза Жермена Неккер, в браке де Сталь-Гольштейн (1766–1817), в первой книге которой «О влиянии страстей на счастье людей и народов» (1796) и находится упоминаемая глава.

— У них не было детей, доктор? — полюбопытствовал я.

— А! — воскликнул Торти. — Вы полагаете, что тут-то и скрыта трещина, что это и есть реванш судьбы и то, что именуется воздаянием или правосудием Господним. Нет, детей у них не было. Помните, я тоже однажды подумал, что у них не может быть детей. Они слишком любят друг друга. Пламя, которое все пожирает, избывает само себя и ничего не рождает. Как-то раз я спросил об этом Отеклер:

«Вы не жалеете, что у вас нет ребенка, графиня?»

«Я не хочу детей! — властно отчеканила она. — Из-за них я меньше любила бы Серлона. — И не без презрения добавила: — Дети — это хорошо для несчастливых женщин».

И доктор Торти неожиданно закончил свою историю этими словами, которые явно счел глубокомысленными. Он заинтересовал меня, и я сказал:

— Хоть Отеклер и преступница, она вызывает интерес. Не будь тут преступления, я понял бы любовь к ней Серлона.

— А может быть, поняли бы и невзирая на преступление, — заключил бесстрашный чудак и добавил: — Я тоже.