Дьявольские повести

На этом священник ушел, а я поднялась к дочери: мне было невтерпеж посылать за ней и дожидаться ее прихода.

Я застала ее перед распятием в изголовье кровати, но не стоящей на коленях, а простертой ниц, бледной как смерть, с сухими, но очень красными глазами — очевидно, до этого она много плакала. Я подняла ее, усадила сперва рядом с собой, потом на колени и сказала, что не могу поверить рассказанному исповедником.

Однако она перебила меня, уверила с мукой в голосе и на лице, что сказала правду, и тогда я с возрастающим изумлением и тревогой спросила у нее, кто же…

Не договариваю. О, это было страшное мгновение! Она уткнулась головой мне в плечо, но я видела, как вспыхнула у нее огнем шея, и чувствовала, как дрожит все тело. Молчанием, которым она отгородилась от исповедника, она отгородилась и от меня. Это была стена.

„Наверно, это человек, стоящий гораздо ниже тебя, раз тебе так стыдно?“— предположила я, чтобы возбудить ее и тем самым развязать ей язык: я знаю, что она горда.

По-прежнему молчание, по-прежнему лицо, уткнутое мне в плечо. Это длилось некоторое время, показавшееся мне бесконечным, как вдруг она, не поднимая головы, пролепетала: „Поклянись, мама, что простишь меня“.

Я поклялась ей во всем, чего она требовала, хотя и рисковала оказаться стократ клятвопреступницей, но до того ли мне было! Я пылала от нетерпения. Просто кипела. Мне казалось, что голова моя вот-вот лопнет и мозг вытечет наружу.

„Так вот, это господин Равила“, — полушепотом выдавила она, но осталась в моих объятиях.

Ах, Амадео, как подействовало на меня ваше имя! Я разом получила удар в сердце — кару за главный грех своей жизни. Вы столь грозный губитель женщин, вы столько раз заставляли меня опасаться соперниц, что и во мне прозвучало мерзкое „Почему бы нет?“ — так часто относимое к мужчине, которого любят и в котором сомневаются. Вот что я испытывала, но у меня достало сил скрыть это от жестокой девочки, разгадавшей, вероятно, любовь своей матери.

„Господин Равила? — произнесла я голосом, выдававшим, казалось мне, все. — Но ты же с ним даже не разговариваешь!“ Тут я чуть не добавила: „Ты избегаешь его. Значит, вы оба лжецы?“ — потому что во мне, я чувствовала это, закипал гнев, но я сдержалась: разве я не должна вызнать все подробности отвратительного совращения? И я спросила о них с кротостью, от которой, наверно, умерла бы, если бы моя дочь не высвободила меня из тисков, простодушно поведав мне: „Это было вечером, матушка. Он сидел в большом кресле у камина, напротив диванчика. Сидел долго, потом встал, и я на свое несчастье устроилась на его месте. Ох, мама, я все равно что в огонь упала! Хотела вскочить — не могу, сердце замерло, и, понимаешь, мама, тут я почувствовала, что у меня… что у меня будет ребенок“».

По словам Равила, маркиза, окончив рассказ, залилась хохотом, но ни одна из двенадцати собравшихся за столом женщин и не подумала рассмеяться. Равила тоже.

— Вот, сударыни, хотите — верьте, хотите — нет, самая прекрасная любовь, которую я внушил в своей жизни, — добавил он в заключение.

И смолк. Дамы также. Они пребывали в задумчивости. Поняли они его или нет?

Когда Иосиф, говорится в Коране [67] состоял в рабстве у госпожи Потифар, он был так хорош собой, что женщины, которым он прислуживал за столом, замечтавшись при взгляде на юношу, ранили себе пальцы ножами. Но мы живем не во времена Иосифа, и чувства, испытываемые нами за десертом, не столь сильны.

67

Коран, 12, 31.

— Какое глупое животное ваша маркиза, коль скоро, при всем своем уме, посвящала вас в такие вещи! — уронила герцогиня, позволив себе быть циничной, но отнюдь не поранив себя ножом, который не выпускала из рук.

Графиня де Шифревас внимательно смотрела в бокал c рейнвейном, на этот хрусталь изумрудного цвета, таинственный, как ее мысли.

— А «Маленькая маска»? — осведомилась она.

— О, когда ее мать рассказала мне эту историю, дочь уже умерла: она очень молодой вышла замуж в провинции, — ответил Равила.

— Если бы не это… — задумчиво уронила герцогиня.

Счастливые преступники

В наше замечательное время, слыша подлинную историю, всегда кажется, что ее продиктовал дьявол…

Минувшей осенью я прогуливался однажды утром по Ботаническому саду [68] в обществе доктора Торти, безусловно одного из самых давних моих знакомых. Когда я еще был ребенком, он практиковал в городе В.; но тридцать лет спустя после этих приятных занятий, когда перемерли его клиенты, — он называл их «мои фермеры»и они принесли ему больше дохода, чем целая куча арендаторов хозяевам лучших земель в Нормандии, — он не набрал себе новой клиентуры; уже в годах и помешанный на собственной независимости, как животное, всю жизнь ходившее на поводке и наконец порвавшее его, он погрузился в пучину Парижа и, осев как раз поблизости от Ботанического сада, на улице Кювье, по-моему, занимался медициной лишь для собственного удовольствия, которое, впрочем, получал от нее немалое, потому что от природы был врачом до кончиков ногтей, большим врачом и к тому же великим наблюдателем во многих областях помимо чистой физиологии и патологии.

68

Ботанический сад в Париже является также зоопарком.

Сталкивались вы когда-нибудь с доктором Торти? Это был один из сильных и смелых умов, не носящих митенки по той прекрасной и пословичной причине, что «кошка в перчатках мышей не берет», а этот матерый породистый котище взял их видимо-невидимо; словом, это был тип человека, который очень мне нравился, и — думаю (а я себя знаю) — именно теми своими сторонами, которые больше всего не нравились другим. Действительно, доктор Торти, грубиян и оригинал, был, как правило, не по сердцу тем, кто чувствует себя хорошо; но, заболев, те, кому он особенно не нравился, расстилались перед ним, как дикари перед Робинзоном, который мог их убить, но не по этой причине, а как раз по противоположной: он мог их спасти. Без этого решающего обстоятельства доктор никогда не скопил бы ренту в двадцать тысяч ливров в дворянском, богомольном и ханжеском городишке, обитатели коего, руководствуйся они только собственными предубеждениями и пристрастиями, живо выставили бы Торти за ворота своих особняков. Впрочем, доктор с большим хладнокровием отдавал себе в этом отчет и лишь посмеивался. «Им приходится выбирать — между мной и последним причастием, — издевательски приговаривал он все тридцать лет, что батрачил в В., — и при всей их набожности они предпочитают меня Святым дарам». Как видите, доктор не стеснялся. Шутил он всегда чуточку богохульно. Откровенный последователь Кабаниса [69] в философии медицины, он принадлежал, как его старый товарищ Шосье, [70] к школе врачей, внушающих ужас своим абсолютным материализмом, и, как Дюбуа, — первый из Дюбуа, [71] — был циником, который все принижает и способен обращаться на «ты» к герцогиням и фрейлинам императрицы, именуя их «мамашами»— точь-в-точь, словно торговок рыбой. Чтобы дать хотя бы представление о цинизме доктора Торти, могу сообщить то, что сам слышал от него однажды в клубе «Современных дурней», когда, самодовольно окинув взглядом собственника ослепительный четырехугольник стола, украшенный ста двадцатью сотрапезниками, он заявил: «Это я их всех сделал!» Моисей — и тот не был столь горд, являя глазам жезл, каким изводил воду из скал. [72] Что вы хотите? У него не было шишки почтительности, [73] и он утверждал даже, что на том месте черепа, где она находится у других, у него — дыра. Старый — ему уже было за семьдесят, — но широкоплечий, крепкий и узловатый, как его фамилия, [74] с проницательным взором девственно не знакомых с очками глаз под прилизанным светло-каштановым париком на коротко остриженных волосах, почти всегда в сюртуке того коричневого цвета, который долго именовался «московским дымом» [75] он ни одеждой, ни повадкой не походил на корректных во всех отношениях парижских врачей в белых галстуках, наводящих на мысль о саване их пациентов. Торти был совсем другой человек. Замшевые перчатки, сапоги на толстой подошве и высоких каблуках, благодаря чему доктор на ходу четко печатал шаг, придавали его облику нечто проворное и кавалерийское, и этот эпитет точен, потому что Торти много лет (сколько из тридцати!) оставался наездником в шаривари [76] с пуговицами на бедрах, мотавшимся по таким дорогам, где у кентавра и то хребет сломается, и все это угадывалось по его манере до сих пор выпячивать широкий торс, словно привинченный к каменно-неподвижной пояснице, и покачиваться на сильных, незнакомых с ревматизмом ногах, кривых, как у старинного почтальона. Доктор Торти был своего рода Кожаным Чулком на коне, прожившим жизнь на бездорожье Котантена, [77] подобно тому как куперовский герой прожил ее в лесах Америки. Естествоиспытатель, ни в грош не ставивший законы общества, как и Кожаный Чулок у Купера, но в отличие от героя Фенимора не заменивший их идеей Бога, он сделался одним из тех безжалостных наблюдателей, которые просто не могут не быть мизантропами. Это неизбежно, и доктор стал мизантропом. Только пока он вынуждал свою лошадь месить брюхом грязь непролазных дорог, у него нашлось достаточно времени, чтобы пресытиться всеми видами житейской грязи. Он отнюдь не был мизантропом на манер Альсеста. [78] Он не возмущался в добродетели своей, не злился. Нет, он презирал человека так же спокойно, как угощался понюшкой, и первое доставляло ему даже больше удовольствия, чем табак.

69

Кабанис, Жорж (1757–1808) — французский врач и философ-материалист.

70

Шосье, Франсуа (1746–1828) — французский врач и философ.

71

Дюбуа, Антуан, барон (1756–1837) — французский врач и акушер. Назван «первым» в отличие от своего сына Поля Дюбуа (1795–1871), тоже хирурга и акушера.

72

Библия, Исх., 17. 5.

73

Термин френологии — модной в первой половине XIX в. лженауки придуманной немецким врачом Францем Йозефом Галлем (1758–1828), который объяснял психические особенности человека строением его черепа, в частности наличием на последнем выпуклостей (шишек, бугров).

74

Torty — производное от франц. tordre — крутить, вить, скручивать.

75

Назван так в память московского пожара 1812 г.

76

Шаривари — здесь: брюки для верховой езды, слово, перенятое парижанами в 1814 г. от наших казаков в силу, вероятно, звукового совпадения русского «шаровары» и французского charivari — шум, гомон, суета.

77

Котантен — полуостров на севере Нормандии.

78

Альсест — герой комедии Мольера «Мизантроп» (1666).

Таков в точности был доктор Торти, с которым я прогуливался.

В тот день стояла светлая, радостная погода, способная задержать ласточек, которые собираются улетать на юг. На Нотр-Дам пробило полдень, и главный колокол собора словно разливал над рекой, подернутой у мостовых опор зеленой рябью, долгие светоносные раскаты, долетавшие — настолько был чист сотрясаемый ими воздух — до наших ушей. Порыжелая листва сада постепенно просохла от голубого тумана, окутавшего ее влажным октябрьским утром, а отрадное, хоть и запоздалое солнце, словно золотая вата, приятно грело нам с доктором спину, и мы остановились полюбоваться знаменитой черной пантерой, которая на следующую зиму умерла от чахотки, как юная девушка. Вокруг нас шаталась обычная для Ботанического сада простонародная публика — солдаты и няньки, которые любят ротозейничать перед зарешеченными клетками и усиленно забавляются, швыряя скорлупой орехов или каштанов в зверей, оцепеневших или уснувших за прутьями. Пантера, перед которой мы очутились во время скитаний по саду, была, если помните, из породы, что водится только на острове Ява, в краю, где природа живет напряженней, чем где-либо еще, и сама кажется огромной, не поддающейся дрессировке тигрицей, на которую походят все детища этой устрашающе плодородной почвы, сперва гипнотизирующей, а затем разрывающей человека. Цветы на Яве ярче и душистей, плоды вкусней, животные красивей и сильнее, чем в любой другой стране, и составить себе представление о тамошнем неистовстве жизни дано лишь тому, кто сам испытал захватывающие и смертельные ощущения страны, чарующей и отравляющей одновременно, Армиды [79] и Локусты [80] в одном лице. Небрежно возлежа на вытянутых элегантных лапах, с поднятой головой и неподвижными изумрудными глазами, пантера являла собой великолепный образец порождений своей родины. Ни одно рыжее пятно не портило ее черную бархатную шкуру, настолько черную и матовую, что лучи, скользя по ней, не придавали ей блеск, а вбирали его в себя, как вода поглощается губкой, впитывающей ее. Когда с этой идеальной формы гибкой красоты, силы, грозной даже во время отдыха, с этого царственного и бесстрастного презрения ваш взгляд переносился на человеческие существа, с разинутым ртом и расширенными зрачками глазевшие на клетку, подлинно прекрасная роль доставалась не людям, а зверю. Его превосходство было отчетливо почти до унизительности!

79

Армида — героиня поэмы Тассо «Освобожденный Иерусалим», мусульманская красавица и злая волшебница.

80

Локуста — известная отравительница времен Нерона.

Я шепотом излагал эти соображения доктору, когда внезапно два человека раздвинули зевак, собравшихся перед пантерой, и остановились прямо напротив нее.

— Вы, конечно, правы. — ответил мне доктор, — но теперь взгляните. Вот равновесие и восстановлено.

Это были мужчина и женщина, оба высокие и оба с первого же взгляда, что я на них бросил, показавшиеся мне представителями высших слоев парижского света. И тот, и другая были уже не молоды, но тем не менее безупречно красивы. Мужчине было за сорок семь, женщине — примерно сорок один. Итак, они, как выражаются моряки, вернувшиеся с Огненной Земли, пересекли линию, более роковую и грозную, чем экватор, которую в житейском море пересекаешь лишь раз и никогда вторично. Но, судя по всему, это обстоятельство их мало заботило. Ни на лбу, ни на лице у них не читалось и следа меланхолии. Мужчина, столь же стройный и аристократичный в черном наглухо застегнутом сюртуке, как кавалерийский офицер, если бы того одели в костюм, в который Тициан наряжает модели своих портретов, походил чопорной осанкой, надменным и чуть женственным видом, а также острыми кошачьими усами с начавшими седеть кончиками на миньона [81] времен Генриха III и, еще более усугубляя это сходство, носил короткие волосы, не мешавшие видеть, как сверкают у него в ушах два темно-синих сапфира, напомнивших мне два изумруда, что красовались на тех же местах у Сбогара. [82] За исключением этой смешной(как сказал бы свет) детали, выдававшей откровенное презрение ко вкусам и взглядам нашего времени, все в облике этого человека было просто — он выглядел как истый денди в понимании Бреммеля, то есть отнюдь не бросался в глаза, привлекал к себе внимание лишь сам по себе, и привлекал бы его полностью, не опирайся на его руку женщина, стоявшая с ним рядом. Она действительно притягивала к себе взгляды еще сильнее, чем ее спутник, и удерживала их дольше. Дама тоже была высокого роста, почти вровень с ним. А поскольку она была вся в черном, то пышностью форм, таинственной гордостью и силой наводила на мысль о большой черной Исиде из Египетского музея. [83] Странное дело! В этой прекрасной паре мышцы были представлены женщиной, нервы — мужчиной… Я видел ее лишь в профиль, но ведь он — камень преткновения для красоты или самое ослепительное ее свидетельство. Ни разу в жизни, думается мне, я не встречал профиля чище и высокомерней. Что до ее глаз, то я о них судить не мог, потому что они были вперены в пантеру, которая, без сомнения, испытывала их магическое воздействие, видимо неприятное, потому что, и раньше неподвижная, она все больше уходила в эту напряженную неподвижность по мере того, как зрительница вглядывалась в нее; подобно кошке на ослепляющем свете, не сдвинув голову ни на волосок, не шевельнув даже кончиком уса, зверь несколько раз поморгал и словно не в силах сопротивляться, медленно сокрыл за сомкнувшимися занавесями век зеленые звезды глаз. Он как бы замуровался в себе.

81

Прозвище придворных щеголей, фаворитов Генриха III, короля Франции в 1574–1589 гг., отличавшегося ханжеством в сочетании с противоестественными склонностями.

82

Жан Сбогар — герой одноименного романа (1818) Шарля Нодье (1780–1844), романтический бунтарь, глава разбойников.

83

Имеется в виду один из отделов Лувра.

— Эге! Пантера против пантеры! — шепнул мне доктор. — Только атлас покрепче бархата.

Под атласом он разумел женщину в платье с длинным треном, платье из этой переливающейся ткани. И ведь доктор верно подметил! Черная, гибкая, столь же мощная в каждом своем движении и столь же царственная в повадке, такая же в своем роде прекрасная, но источающая еще более тревожное очарование, эта незнакомка казалась пантерой-человеком, вставшей перед пантерой-зверем и затмевающей ее; вторая это, разумеется, почувствовала и зажмурилась. Но если это был триумф, женщина не удовольствовалась им. Великодушия ей явно недоставало. Ей захотелось, чтобы соперница увидела, кто ее унизил, раскрыла глаза и взглянула на обидчицу. Поэтому, молча расстегнув всю дюжину пуговиц на фиолетовой до локтя облегавшей ее великолепную руку перчатке, она сдернула ее и, смело просунув через прутья решетки, хлопнула ею по короткой морде пантеры, ответившей лишь одним рывком — но каким! — и одним молниеносным укусом. У собравшейся перед прутьями группы вырвался крик. Мы уже решили: кисть оторвана. Но нет, исчезла только перчатка. Пантера проглотила ее. Оскорбленный грозный зверь раскрыл страшные расширенные глаза, его наморщенные ноздри еще трепетали.