Дьявольские трели, или Испытание Страдивари

— Ленни о чем-то догадывается, — говорила Трина. — Он на меня подозрительно смотрит. Он очень ревнивый, жди от него чего-нибудь дурного. Он знает худу, может разложить на тебя «пятерку». Береги пуговицы и смотри, чтоб он не выкопал твой след.

— Я буду ходить на цыпочках и пересчитывать пуговицы каждый вечер, — смеялся Джонсон. Он пел про ритуалы худу, но по-настоящему в них не верил: они были для тех, кто всю жизнь прожил на одной плантации. Он-то добирался даже до Канады и видел, как на самом деле устроен мир. Вот в бога и в дьявола он верил — без них многое невозможно было объяснить. Но в песнях присутствовал один дьявол: для бога сочиняли другую музыку, не блюз.

Роберт знал, что с Триной пробудет недолго. Они уединялись в домике на Янг-стрит, который Джонсон снимал, пока в этих краях достаточно платили. Он молча смотрел, как Трина посыпает порог специальным порошком из перца, серы, соли и кладбищенской земли, чтобы отвадить недобрых людей. Невеста Ленни красиво наклонялась, и губы ее двигались так соблазнительно, когда она нашептывала какую-то чепуху, но Трина была просто еще одна женщина, которая вряд ли станет его дожидаться, когда пора будет снова трогаться с места. А к этому Джонсон готов был всегда. Если приходил за ним кто-то из друзей-музыкантов и звал с собой, он не спрашивал куда — одевался, закидывал за спину гитару, вот и все сборы. Иногда Джонсон чувствовал, что черт его погоняет хворостиной, потому он и не может усидеть на месте:

Закопай мое тело У обочины шоссе, Чтобы, выбравшись, мой демон Мог в автобус тут же сесть.

А пока, играя в «Три Форкс», он без насмешки и без жалости смотрел на ревнивого Ленни. Рано или поздно женщина вернется к нему — у него дом, бизнес, достаточно денег. Но сейчас еще не время.

В субботу в заведение «Три Форкс» набилось до отказа. Кроме Джонсона должны были играть Ханибой Эдвардс и жуликоватый гармошечник, называвший себя Сонни Боем Уильямсоном, хотя, конечно, так на самом деле звали совсем другого музыканта. Оба знали свое дело, и, хотя до Джонсона им было далеко, втроем они способны были при желании разнести кабак по досочке под пьяные крики публики, изрядно уставшей за рабочую неделю. Ленни, как обычно, поставил Джонсону бутылку виски — отличного местного самогона, которым здесь все нажирались до потери сознания. Еще не начав играть, Роберт приложился к бутылке, да так, что уровень бурой жидкости в ней понизился не менее чем на треть.

— Этак, друг, ты скоро играть не сможешь, — заметил Ханибой. — Ты бы помедленнее.

— Ты ни разу не видел, чтобы я играл трезвым; не увидишь и сейчас, — отвечал ему Роберт.

— Я смотрю, Ленни принес тебе бутылку открытой, — добавил свои два цента фальшивый Уильямсон. — На твоем месте я бы никогда не пил из бутылки, которую не сам открывал. При твоей-то страсти к чужим бабам.

— И ты туда же, — беззлобно рассмеялся Джонсон. — Трина тоже вечно пугает меня: Ленни обидчивый, Ленни ревнивый, Ленни кинет тебе подлянку… Но она баба, а ты Сонни Бой Уильямсон, если я правильно помню, как тебя кличут.

— Ладно, пора начинать, пока этот не упал рожей в грязь, — проворчал гармошечник, обращаясь к Эдвардсу. — Смотри, сейчас он опять задом повернется.

И точно, Джонсон встал так, чтобы Ханибою не видно было его рук.

— Что ты там прячешь, я все равно играю лучше тебя, — подзадорил его Эдвардс. — Вот если бы у тебя были сиськи, как тыквы, я бы на тебя смотрел во все глаза. А так — кому ты нужен?

Вместо ответа Роберт ударил по струнам, и они, не сговариваясь — не в первый раз уже вместе, — выдали «Милый дом, Чикаго». «Наверняка больше половины здешней публики думает, что Чикаго и правда в Калифорнии, как поется в этой песне, — думал Джонсон, извлекая из своей гитары такие чистые высокие ноты, что Эдвардс невольно косился на него, надеясь все же мельком увидеть положение пальцев. — Может, и Трина так думает. Почему женщина должна сидеть на месте, как какая-нибудь курица? Да потому что она курица и есть».

Трины в переполненной комнате не было. Зато на краю толпы ошивался Ленни, словно у него не было работы в самый тяжелый вечер недели.

К концу песни на лбу у Джонсона выступила испарина. Августовская жара в Миссисипи — это только для тех, кто и в аду способен пьянствовать и петь блюз. Роберт был из таких, но в этот вечер что-то с ним творилось не то. Вот на секунду и свет померк в глазах, но Роберт сморгнул это недоразумение, глотнул виски и принялся за вторую песню. Как он ее доиграл, он уже не помнил, хотя как-то, наверное, доиграл, потому что, когда очнулся, Сонни Бой выдувал последнюю жалобную ноту из своей гармошки. Комната кружилась, и Джонсон споткнулся, пытаясь поймать вращение и не упасть.

— Я знал, что ты не умеешь пить. — Эдвардс подхватил его за локоть. — Ну и зачем ты выжрал полбутылки еще до третьей песни? Теперь никакого толку от тебя не будет.

— Мне нехорошо, Ханибой, — пробормотал Роберт. — Что-то меня ноги не держат.

— Еще бы. Ты же пьян как свинья.

Лже-Уильямсон потянулся к бутылке, которую Джонсон поставил у ног.

— Убери руки! — К Роберту вдруг вернулись силы. — Это мой виски. Купи себе бутылку и делай с ней что хочешь.

— Я не собираюсь из нее пить, — успокоил его гармошечник. — Сейчас верну, если хочешь насмерть отравиться.

Джонсон позволил ему взять бутылку и обнюхать горлышко.

— Да из нее просто несет крысиным ядом! Ленни отравил тебя, — спокойно констатировал фальшивый Сонни Бой. — А ведь я говорил тебе, не пей из бутылки, которую не сам открывал.

— Дай сюда, — Джонсон протянул руку за бутылкой, получил ее и отхлебнул еще глоток. — Если это крысиный яд, в тебе он течет вместо крови.

— Эй, вы что, трепаться сюда пришли? — крикнул музыкантам кто-то из публики. — А играть кто за вас будет, черти ленивые?

Ханибой с сомнением покосился на Джонсона. Тот взял первый аккорд «Дамы пик», сбился, бессильно опустил правую руку. Повернулся к публике.

— Я прошу… прощения, но… мне нехорошо сегодня… Я не смогу больше играть.

Послышался недовольный ропот. До Джонсона донеслись и крики:

— Это еще что за хрень?

— Да ты просто нажрался!

— Перестань выпендриваться и играй!

Роберт снова взял первый аккорд, но пальцы не слушались его. Он пошатнулся и рухнул бы, если бы лже-Сонни Бой не обхватил его за талию.

— Спокойно, ребята, сейчас мы продолжим играть, только отправим Роберта домой. Вы же видите, он сегодня нездоров, — сказал Эдвардс. — Давай, Сонни Бой, вытащим его во двор, а там кто-нибудь да отвезет его в Гринвуд.

Джонсон не сопротивлялся. Во дворе его вывернуло.

— Простите… ребята… в долгу не останусь, — прошептал он, когда его укладывали в повозку.

Очнулся Роберт у себя дома — то есть в домике на Янг-стрит. Домик этот вполне мог быть собран из нескольких больших ящиков: узенький фасад, низкий потолок, три комнаты анфиладой, так что если бы кто-то выстрелил от входа из дробовика, дробинки, пролетев через весь дом, застряли бы в дальней от улицы стене. Кто-то заботливый снял с него пиджак, брюки и ботинки, а у кровати поставил таз. Джонсон тут же засунул в глотку два пальца, но желудок его был пуст. Он словно выкупался в холодном поту. Встать не стоило даже пытаться. Но Роберт никогда не был благоразумным, так что сполз с кровати — и оказался на четвереньках. Теперь он не мог ни выпрямиться во весь рост, ни вскарабкаться обратно на кровать.

Тут Роберт услышал скрип входной двери и следом — плохо пригнанных половиц. С трудом подняв голову, он распознал в своем госте белого человека, одетого, несмотря на жару, в темный костюм-тройку.

— Никак, Роберт, собираешься меня облаять, — сказал белый. — И то: дверь открыта, а дом, кроме тебя, никто не сторожит.

— Что вам нужно? — прохрипел Джонсон.

— Дай-ка я помогу тебе лечь. Ты все-таки музыкант, а не сторожевой пес, верно?

Белый подхватил Джонсона под мышки и легко, будто вовсе невесомого, поднял на кровать. Роберт рухнул на спину, а гость подтянул к кровати табуретку и уселся на нее, скрестив ноги в дорогих ковбойских сапогах из змеиной кожи.