Дыхание судьбы

— Как думаешь, — прохрипел он Оуэнсу, — долго мы пробудем здесь?

— Наверно, до утра. Вряд ли нас заставили бы окапываться, если бы собирались выдвинуть раньше.

Но он ошибся: они выдвинулись в тот же день. Исходной точкой для наступления была разбитая артиллерией деревня милях в трех от Орбура. Рота «А», прибыв на место, обнаружила там столпотворение людей и машин: разрушенные улицы, по которым тянулись разноцветные провода связи, забиты всевозможным транспортом, вдобавок люди из пятьдесят седьмой, третьей и французской частей, все озабоченные и мечущиеся в сплошной, как казалось со стороны, неразберихе. Попадались и редкие местные жители, по большей части старики и женщины в черном, с робким и недоуменным выражением на лицах. Прентиса сперва озадачил язык, на каком они говорили, — немецкий, и забрызганные грязью дорожные указатели тоже на немецком, но потом смутные остатки школьных знаний напомнили ему, что Эльзас только формально является частью Франции.

— Ты слышал то же, что я? — спросил Оуэнс, когда колонна остановилась и присела отдохнуть у стены, иссеченной шрапнелью, ожидая, пока Эгет закончит короткое совещание с другими офицерами. — Говорят, за последние два дня Орбур три раза переходил из рук в руки.

— Куда переходил?

— Из рук в руки. От немцев к нам и обратно.

— Нет. Не слышал такого.

Он все еще то хрипел, то сипел, был слаб, и голова кружилась после дня марш-бросков и рытья окопа. Он надеялся, что совещание Эгета протянется подольше и можно будет посидеть на мокром тротуаре, привалившись спиной к стене. Он не был уверен, что хватит сил подняться и шагать дальше.

Как сказал Эгет, им приказано выдвинуться вскоре после наступления темноты. В семь часов начнется артподготовка, после чего они войдут в Орбур. Пока же каждому взводу предстояло расположиться на отдых в каком-нибудь подвале или конюшне и ждать. Пароль на эту ночь: «Микки-Маус».

Прентису было поручено передать несколько малозначащих сообщений сержанту Брюэру, и он ощутил, как лихорадка и слабость отступили из-за невероятного возбуждения, которое, подобно страху, заглушает любые чувства. Он надеялся, что встречные обращают внимание на то, как он медленно, выделяясь своим одиночеством, шагает по снежному месиву по улицам, где все двигались группами, и испытывал гордость, передавая свои пустяковые сообщения, даже притом что приходилось делать усилие, выдавливая каждый звук, кривиться и привставать на носки. Хотелось только, чтобы окружающие, если услышат это сипение, не подумали, что это его обычный голос.

Ближе к вечеру ротные повара привезли в деревню еду, первую горячую еду после Бельгии — котлеты из лосося, пюре из сухого картофеля, консервированный компот, — и большинство в приподнятом настроении уселись на корточках на улице, склонившись над своими котелками.

— Что это еще за кошачье дерьмо?

— Это кошачье дерьмо — котлеты из лосося, вроде того.

Прентис поискал глазами Квинта, но того не было видно, хотя он заметил Сэма Рэнда, спокойно жующего и разговаривающего с соседями. Ему подумалось, что Сэм — единственный здесь, кого он действительно знает, а из всех остальных — только троих или четверых, да и то по имени. Однако в нем рождалось чувство сентиментальной нежности к ним всем. Теперь очень скоро эти незнакомцы тоже могут стать его друзьями.

Он смог проглотить лишь несколько ложек, как его вырвало, и опять стало плохо.

Он сел на обломок бетонной плиты, сомневаясь, стоит ли закурить. Хуже всего было то, что до Орбура еще три мили, и они отнимут у него последние силы. В глазах затуманилось и поплыло; если б было где приклонить голову, он бы мгновенно уснул.

— Подвинься, приятель, — раздался голос Джона Квинта, а следом и сам он вразвалочку вышел из толпы с ручным пулеметом на плече и погасшей трубочкой в зубах. Он явно не помнил, что они с Прентисом не разговаривают. — Видок у тебя, как я и ожидал. — И он осторожно присел рядом на плиту.

— Странно, понимаешь? Только что…

— Господи, что у тебя с голосом?

— Не знаю, ларингит или вроде того. Понимаешь, что странно? Только что, до еды, чувствовал себя хорошо, а теперь вот обратно, до рвоты. Накатывает какими-то приступами.

— Вот в чем дело, ясно. Со мной то же самое. И становится все хуже и хуже.

Присутствие Квинта действовало успокаивающе; даже, казалось, окружающее вновь виделось четко. Рядом несколько человек показывали вверх, и Прентис, задрав голову, увидел в темной синеве неба узоры белых следов от самолетов. Воздушный бой между истребителями происходил слишком высоко, чтобы различить их, — они чернели точками в начале следа, как самолеты, которые когда-то выписывали летом в небе над Нью-Йорком «Пепси-кола». Но от напряжения кашель возобновился с удвоенной силой, и он, согнувшись от боли, сидел, свесив голову между колен.

— Смотри, Прентис, — сказал Квинт, и Прентис было подумал, что тот призывает его посмотреть на самолеты; но Квинт имел в виду другое. — Какой резон нам обманывать себя? Знаешь, что я думаю? Я думаю, что у нас обоих пневмония. Или мы на грани. Все симптомы говорят об этом.

— А как же все другие ребята? Почему у них этого нет? У ребят, которые в Арденнах месяц спали на снегу?

— Да хрен с ними, Прентис. Это никак не связано. Люди подхватывают пневмонию даже в апреле и мае. Младенцы болеют ею. Атлеты на пике формы. Старухи, сходив в дешевый магазин. Это болезнь, вот и все, а когда заболеваешь, полагается ложиться в больницу.

Прентис задумался, а потом спросил:

— Ты имеешь в виду, что хочешь вернуться?

— Я имею в виду, что нам обоим стоит пойти к Эгету и сказать, что мы больны, что больше не можем, и пойти обратно в медпункт. Прямо сейчас. Разве это не разумно?

И удивительное дело: на лице Квинта, по-совиному круглом и очкастом, обросшем густой бородой, появилось выражение, какого Прентис никогда прежде не видел: вызова, смешанного с мольбой. Впервые за все эти месяцы Квинт просил у Прентиса совета, а не наоборот.

Момент был необычайно драматический — точно как в кино, когда музыка вдруг смолкает, и герой принимает решение, — и Прентису не понадобилось долго решать, что он ответит. Не имело значения даже, что он произнесет его своим дурацким фальцетом.

— Нет, — сказал он. — Не хочу.

Квинт сунул трубку в рот и опустил взгляд на свои галоши.

— То есть я не собираюсь останавливать тебя, Квинт, ты, если хочешь, иди. Я остаюсь, вот и все.

Он понимал, что рискует показаться дешевым героем, но ему было все равно — и Квинт, даже если так и подумал, не обвинил его в этом. Только и сказал:

— Ладно.

— Нет, как покончим с Орбуром, я, наверно, и пойду, но не раньше. Просто, по-моему, неправильно делать это сейчас, всего-навсего.

— Ладно-ладно, — сказал Квинт. — Ты свое соображение высказал.

На этом их разговор закончился, хотя напряжение продолжало висеть между ними; они щурясь смотрели друг на друга, потом отвели глаза.

Рота «А» выступила той же ночью вместе со всем батальоном. Третий взвод шел первым; за ним — группа управления, иначе «штабной взвод», дальше первый, потом второй, и замыкал колонну взвод оружия. Большую часть пути до Орбура прошли, соблюдая полную тишину, двумя цепочками в пяти шагах одна от другой по обе стороны дороги, не отрывая глаз от спины впередиидущего. Потом, скрючившись в темных кюветах, ждали артиллерийской поддержки.

Артподготовка началась: над головой протянулись громадные огненные дуги, земля впереди сотрясалась от взрывов; когда все закончилось, казалось, что в Орбуре не осталось ничего живого. Прентис, дрожа в кювете, не спускал глаз со смутно чернеющей спины Оуэнса. Но вот Оуэнс молча поднялся, и он тоже снова выбрался на дорогу, слыша позади приглушенное шуршание и звяканье оружия солдата, последовавшего за ним. Шагая вперед, он отчетливо слышал собственное дыхание: частое сопение, звучавшее контрапунктом к тихому, ровному шуму ветра, задувающего под каску. Хотелось быть поближе к другим, чтобы посмотреть, винтовка у них еще на ремне, как у него, или они уже держат ее наперевес, готовые стрелять в любой момент. Он было решил снять ее с плеча, но тут довольно близко всплыла спина Оуэнса с вертикально торчащим над ней стволом, покачивающимся возле каски, черной на фоне снега, и он успокоился.