Дыхание судьбы

Но в день, когда его выписали из госпиталя и вернули форму, до конца войны было еще далеко. Прощаясь с соседями по палате и позже сидя в кузове грузовика, направлявшегося в расположение Седьмой армии, он с удовольствием сознавал, что у него вид бывалого солдата: ботинки уже не выглядят новыми, куртка и штаны в пятнах грязи и пропитались кирпичной пылью Орбура — даже пятно на груди от зубной пасты смутно просматривалось, — а Квинтов шарф из одеяла придавал чуточку неуставной лихости. Он чувствовал себя выздоровевшим, хотя был еще вялым и слабым после госпиталя, но весенний воздух бодрил.

Прибыв на место, он узнал, что пятьдесят седьмая дивизия выполнила свою задачу в Голландии: теперь они были в составе Девятой армии, в Германии, обороняли, или «прикрывали», большой участок на западном берегу Рейна и скоро тоже должны были переправиться на восточный.

— Как быстро вы сможете отправить меня обратно в подразделение? — спросил он толстого кадровика.

— Много времени это не займет, — ответил тот, складывая документы Прентиса. — Через пару дней отправим. — Он растянул в улыбке обвислые, женственные губы. — Не терпится встретиться с дружками?

Так и не узнав ничего определенного, Прентис повернулся, отходя от стола, и почувствовал неловкость, поймав на себе взгляд робкого восхищения двух чистеньких, явно только что из Штатов, солдат, которые стояли в очереди позади него. Как легко выглядеть героем среди такого окружения! Здесь, в этой комнате, за столько миль от опасности, любой дурак и любой трус мог разгуливать в золотом сиянии славы, коли его форма достаточно грязна, чтобы предположить, будто он побывал в бою. Это было несправедливо, и эта несправедливость заставила его сделать суровое лицо под внимательными взглядами парнишек из нового, свежего пополнения — и все-таки он отдавал себе отчет, что это его суровое выражение, так же как пыль и пятно от пасты, только придает еще больше фальши его облику героя.

Кадровик был прав: его отправили через пару дней. Он ехал на север в переполненном кузове, держа между колен новехонькую винтовку; грузовик катил по нежно-коричневым и желтым весенним лесам и полям, громыхал по многочисленным серым, разрушенным городам, где старики провожали его растерянными взглядами, а дети махали, приветствуя.

Еще пару дней его возили по расположению Девятой армии; потом в другом грузовике он ехал на восток Рейнской области в штаб дивизии, дальше снова на восток в полк, и, наконец, его оставили на огромной безветренной равнине дожидаться джипа из роты «А», который должен был забрать его.

Водителем джипа оказался Уилсон, сержант-снабженец, сухопарый, очкастый, с длинной шеей и выпирающим кадыком и с выражением постоянного недовольства на лице. Прентис помнил его, как тот ругался и кричал, распределяя боеприпасы в здании фабрики перед наступлением на Орбур. Но Уилсон, очевидно, совсем его не помнил. Прошел мимо, выкрикивая: «Кто тут в роту „А“?» — и, когда ему указали на Прентиса, глаза у него ничего не выражали, как его очки.

— Новичок?

— Не совсем, нет. Я в роте с Бельгии, попал в нее сразу после Арденн.

— Неужели? Странно, я тебя совсем не узнаю.

В джипе, когда они с урчанием пересекали, казалось, бесконечную равнину, Уилсон скосил на него глаза:

— Из какого ты взвода?

— Я вестовой второго взвода.

Уилсон на мгновение оторвался от дороги, чтобы испытующе взглянуть на него.

— Быть не может. Вестовым во втором взводе Макканн. Причем с тех самых пор, как мы отплыли из Штатов.

— Ну, — ответил Прентис, — наверно, его какое-то время не было или что еще. В любом случае я…

— Нет, он всегда был на месте. Насколько я знаю. Уверен, что в ту роту едешь?

— Конечно уверен. Я был вестовым второго взвода с Кольмара и до Орбура.

— Гм, — хмыкнул Уилсон, — будь я проклят, если помню тебя. — Он поскреб подбородок. — Постой-ка, ты не тот паренек, что заболел на фабрике?

Паренек, что заболел на фабрике? Тот скулящий, позорно плакавший мальчишка?

— Нет. Это был не я. Фабрика была до Орбура. Я еще долго оставался во взводе.

— Ранило, что ли?

— Нет, заболел…

— Дизентерией?

— Нет. Пневмонией.

— A-а! Ну так все равно не говори, что ты вестовой. Теперь ты не вестовой. Коверли, наверно, перевел тебя в другое отделение.

— Кто?

— Лейтенант Коверли. Новый комвзвода.

— Понятно. А сержантом по-прежнему Брюэр?

— Нет, Лумис вместо него. Брюэра ранило еще в Кольмаре.

— Господи, не знал этого! — воскликнул Прентис. — Куда ранило?

— В бедро, серьезно, но не слишком.

— Нет, я хотел спросить где?

— В Аппенвайере. Это второй город, который мы взяли. Черт, Орбур было не сравнить с Аппенвайером.

— Надо ж. — Они помолчали. — А лейтенант Эгет все еще…

— Да, по-прежнему командир. Только теперь он капитан Эгет.

— Ого!

Дальше они ехали молча по равнине, такой длинной, широкой и плоской, что скорость почти не ощущалась. Проехали несколько артиллерийских позиций в медленно поворачивавшейся дали, а потом зенитную батарею. К этому времени Прентис уже различал очертания отдельных домов, еще минуту назад видневшихся точками на мерцающем горизонте, и за ними продолжение равнины, встречающейся с небом у новой черты горизонта, которая, наверно, была западным берегом Рейна.

Когда они достигли домов, Уилсон круто свернул налево и медленно поехал вниз по улице мимо домов, и Прентис видел солдат, расхаживавших во дворах или торчавших в окнах. Одеты все были небрежно, у некоторых на головах черные шелковые цилиндры — трофей, захваченный в немецких платяных шкафах, шутовской наряд, ставший позже популярным в армии.

— Вот и командный пункт, — сказал Уилсон и затормозил у самого большого из домов.

Во дворе стоял Эгет, смеясь и болтая с людьми, которых Прентис прежде не знал. Эгет ничуть не изменился, разве что был сейчас чистым, выбритым и как будто слегка потолстел. На плечах постиранной и мятой полевой куртки поблескивали капитанские нашивки, а на груди слева красовалась криво приколотая драгоценная ленточка «Бронзовой звезды».

Подойдя к нему, Прентис засомневался, должен ли он отдать честь; потом, боясь, что это будет выглядеть глупо, решил не делать этого.

— Извините, сэр. Я просто хочу доложить, что вернулся из госпиталя. Меня зовут Прентис, вряд ли вы помн…

В глазах Эгета медленно разгорелась искорка узнавания.

— А, да-да, ты тот парень, у которого пропал голос, верно?

Он даже не протянул руки для пожатия — плохой знак? — но его голос и обращение были вежливыми, и Прентис приободрился.