Дым и зеркала

От ароматов комнаты у меня зашумело в голове. Я вдруг вспомнил, что целый день ничего не ел; возможно, из-за этого в голове было так смутно. Я сел напротив нее за стол, при мерцающем свете свечи.

Она потянулась и взяла мою руку в свои.

Уставилась в мою ладонь, мягко потрогала указательным пальцем.

— Шерсть? — Она была озадачена.

— Ну да. Просто подолгу сижу дома. — Я усмехнулся, надеясь ее смягчить. Но она подняла бровь.

— Когда смотрю на вас, — сказала мадам Иезекииль, — вижу я вот что. Я вижу глаз человека. И еще глаз волка. В глазу человека я вижу честность, почтительность, простодушие. Я вижу надежного человека, который живет по правилам. А в волчьем глазе я вижу стон и рычание, ночной вой и крики, и чудовище с окровавленной пастью, что рыщет во тьме вокруг города.

— Как вам удается видеть рычание и крик?

Она улыбнулась.

— Это нетрудно. — Акцент у нее был не американский. Русский, или мальтийский, а может, египетский. — Мысленным взором можно увидеть многие вещи.

Мадам Иезекииль прикрыла свои зеленые глаза. У нее были удивительно длинные ресницы; кожа была бледной, а волосы черными, и они непрерывно колыхались вокруг головы, струились по шелкам, словно уносимые течением.

— Есть обычный путь, — сказала она. — Дурной образ можно смыть. Стоять в проточной воде, чистой, родниковой, и есть лепестки белых роз.

— А потом?

— Темный образ смоется, его больше не будет.

— Он вернется, — сказал я, — в следующее полнолуние.

— Тогда, — сказала мадам Езекииль, — после того как образ смоется, нужно вскрыть вены в проточной воде. Конечно, будет очень больно. Зато кровь унесет вода.

Она была вся в шелках, и шелка эти переливались сотнями различных цветов, и каждый был ярким и живым, даже в тусклом свете свечей.

Ее глаза открылись.

— Теперь, — сказала она, — карты Таро. — Она развернула черный шелковый шарф, в котором держала свою колоду, и передала мне карты, чтобы я их перетасовал. Я тасовал их и так и эдак.

— Медленнее, медленнее, — приговаривала она. — Дайте им узнать вас. Дайте вас полюбить, как… как станет любить женщина.

Я аккуратно сложил колоду и вернул ей.

Она перевернула первую карту. Карта называлась «Вервольф». На темном фоне видны были янтарные глаза и красно-белая улыбка.

В ее зеленых глазах читалась растерянность. Они были зелены как изумруды.

— Такой карты нет в моей колоде, — сказала она и перевернула следующую. — Что вы с ними сделали?

— Ничего, мэм. Просто подержал, и все.

Карта, которую она открыла, называлась «Пучина». На ней было изображено нечто зеленое вроде осьминога. Рты существа, если то были рты, а не щупальца, дергались и корчились, когда я на них смотрел.

Она покрыла ее еще одной картой, и еще одной, и еще. Все остальные карты оказались просто белыми картонками.

— Ваша работа? — Она была готова заплакать.

— Нет.

— Уходите немедленно!

— Но…

— Уходите. — Она смотрела куда-то вниз, словно пытаясь убедить себя, что меня уже нет.

Я встал в этой благоухающей ладаном и маслом пичулей комнате и посмотрел из ее окна на окно моего офиса. Там ненадолго вспыхнул свет. И я увидел двоих с фонариками, рыскавших по комнате. Они распахнули пустой шкаф для хранения документов, осмотрелись, а потом затаились, один в кресле, а другой — за дверью, ожидая моего возвращения. Я улыбнулся про себя. В моем офисе холодно и неуютно, а они там будут тщетно ждать меня несколько часов, пока наконец не догадаются, что я не вернусь.

И я оставил мадам Иезекииль, которая переворачивала свои карты одну за другой, пристально на них глядя, словно ожидая, что картинки появятся вновь; а сам спустился по лестнице и, оказавшись на улице, добрел до бара.

Там было совсем пусто; бармен курил сигарету, которую, завидев меня, погасил.

— А где же фанаты шахмат?

— Сегодня у них праздник. Они будут на пирсе. Ну что ж. Вам ведь «Джека Дэниэлса», не так ли?

— Звучит неплохо.

Он налил мне выпить. Я узнал свой стакан по отпечатку большого пальца. На барной стойке все еще лежал Теннисон, и я взял в руки книгу.

— Хорошая книга?

Рыжий как лисица бармен забрал у меня томик, раскрыл и прочел:

Внизу, под громом верхней глубины, Там, далеко, под пропастями моря, Издревле, чуждым снов, безбурным сном Спит Кракен…

Я прикончил выпивку.

— Ну и? Что это значит?

Он вышел из-за барной стойки и подвел меня к окну.

— Видите? Вон там.

Он указывал в западном направлении, в сторону скал. И когда я посмотрел, на одной из вершин вдруг зажегся костер; он вначале вспыхнул, а потом загорелся и горел медно-зеленым пламенем.

— Они хотят пробудить богов Пучины, — сказал бармен. — Звезды, и планеты, и луна — все сейчас там, где надо. Время пришло. Суша опустится на дно морское, а вода поглотит сушу…

— Ибо мир очистится льдом и водой из пучины, а я буду признательна, если вы впредь будете занимать только выделенную вам в холодильнике полку, — сказал я.

— Простите?

— Это я так. А каков кратчайший путь до этих скал?

— Подняться по Марш-стрит. Повернуть налево у церкви Дагона и до Менуксет-вэй, а там все время прямо. — Он снял пальто, висевшее за дверью, и надел его. — Идемте. Я вас провожу. Не хотелось бы пропустить забаву.

— Вы уверены?

— Все равно сегодня ко мне за выпивкой никто не придет.

Мы вышли, и он запер дверь бара на замок.

На улице было промозгло, а белый снег стлался по земле словно дымка. С улицы невозможно было разглядеть, сидит ли мадам Иезекииль в своем гнездышке над неоновой вывеской, а также ждут ли меня по-прежнему в моем офисе незваные гости.

Низко нагнув головы, мы двинулись в путь навстречу ветру.

Сквозь его шум я слышал, как бармен говорил сам с собой:

— Веялка с гигантскими лопастями зеленый сон, — донеслось до меня.

Там он века покоился и будет Он там лежать, питаяся во сне Громадными червями океана, Пока огонь последний бездны моря Не раскалит дыханьем, и тогда, Чтоб человек и ангелы однажды Увидели его, он с громким воплем… [69]

69

Здесь и на след. странице цитируются отрывки из сонета английского поэта Альфреда Теннисона (1809–1892) «Кракен» в переводе К. Бальмонта. Вот его полный текст:

Внизу, под громом верхней глубины, Там, далеко, под пропастями моря, Издревле, чуждым снов, безбурным сном Спит Кракен: еле зримые сиянья Скользят вкруг теневых его боков; Над ним растут огромнейшие губки Тысячелетней грозной вышины, И далеко кругом, в мерцаньи тусклом, Из гротов изумительных, из тьмы Разбросанных повсюду тайных келий Чудовища-полипы, без числа, Гигантскими руками навевают Зеленый цвет дремотствующих вод. Там он века покоился и будет Он там лежать, питаяся во сне Громадными червями океана, Пока огонь последний бездны моря Не раскалит дыханьем, и тогда, Чтоб человек и ангелы однажды Увидели его, он с громким воплем Всплывет, и на поверхности умрет.

Кракен — огромное морское чудовище, живущее, согласно легенде, особо популярной у норвежских моряков, в холодных северных морях. В 1752 г. легенды о кракене суммировал епископ Бергена Эрик Понтопиддан. Он описал его как гигантскую каракатицу размером с пловучий остров, дотягивающуюся щупальцами до самых высоких мачт, чтобы перевернуть корабль и утащить на дно. На основании составленного епископом описания Карл Линней классифицировал кракена в числе других головоногих и присвоил ему латинское название Microcosmus. В 1802 году французский зоолог Пьер-Дени де Монфор в своем исследовании моллюсков предложил различать два вида кракенов — kraken octopus, обитающего в северных морях и впервые описанного чуть ли не Плинием Старшим, и гигантского осьминога, который наводит ужас на моряков в Южном полушарии. В 1857 г. было доказано существование гигантского кальмара (Architeuthis dux), который, очевидно, послужил прообразом кракена. Кракен упоминается и в книге Жюля Верна «20 тысяч лье под водой» (1869).

Тут он замолчал, и дальше мы шли молча, а снег обжигал наши лица.

Всплывет, и на поверхности умрет , продолжил я про себя, но вслух ничего не сказал.

Через двадцать минут мы уже вышли из Иннсмута. И здесь же закончился Менуксет-вэй, превратившись в узкую грязную тропинку, местами покрытую снегом и льдом, на которой мы скользили и подскальзывались, продвигаясь вперед.

Луна еще не взошла, но звезды уже начали появляться. Их было очень много. Они сверкали по всему небу, как алмазная пыль и осколки сафпиров. Только на побережье можно увидеть столько звезд, много больше, чем вам когда-либо доводилось видеть в городе.