Дымчатое солнце

– Я же жена твоего отца, это грязно! – крикнула Женя остервенело.

– Но счастье – главное в жизни! Какой толк в угоду упущениям, страхам и морали рушить его и делать всех несчастными?

Женя замерла, потрясенная.

– И это мне говоришь ты? Ты, который сам отказался от меня в угоду непонятно каких идей?! И теперь ты смеешь что-то об этом заявлять мне?! Это есть твоя мораль?.. Можно ли ее вообще звать этим высоким понятием?

Женя задыхалась от такой неслыханной несправедливости. Как ни ненавидела она скандалить, против такого грубого беспардонного лицемерия это было единственной защитой.

– Я ведь… Это иное, борьба.

– Если уж так судить, все перед чувствами и счастьем должны быть равны, и нет здесь оправдывающих обстоятельств. А то, как ты делишь на грешных и безгрешных… На себя, по горло занятого и героического, и меня, мелкую сошку…

– Женя, будь благоразумна! Разве я…

Женя сокрушенно покачала головой, не ответив. Затем, чуть отдышавшись, заговорила вновь.

– Да, это так. Счастье действительно превыше всего, по большей части именно оно оправдывает наше пребывание здесь… Но, разве можно, нарушая честь, топча гордость, достичь его? Разве не будет тебя грызть сожаление, угрызения совести и призрак упущенных возможностей? Думаю, это странно слышать от меня, зная, что случилось. Никогда не стану матерью, хотя и не мыслю своей жизни без детей. Да, это звучит в моих устах странно и даже лицемерно, но, поверь, я знаю, о чем говорю. И я изменилась с тех пор. Свои принципы надо предавать, особенно если любимый знает о них и все равно настаивает… Это сложная материя, и держать все в гармонии стоит колоссальных усилий, поэтому браки и распадаются. Колоссальных усилий стоит пытаться поступать правильно, просчитывать ситуации, последствия… Кто застрахован от ошибок? Вы с сестрой считаете, что я должна уйти, но как, если он муж мне? Если всю жизнь мне твердили, что брак священен? Я сама запуталась во всем…

– Ты словно из девятнадцатого века с их трухлявыми традициями.

– Их ханжество, конечно, ничем хорошим не обернулось. Но чем лучше были первые годы революции с этими призывами: «Комсомолка, помоги комсомольцу!» Сколько женщин после такой активной жизни остались бездетными, а то и умирали?! Это были две крайности. Странное существо человек – мудрость ему не подспорье, он все хочет на своем горбу протянуть. О счастье и о том, что нужно идти за ним, ты говоришь то же, что и соблазняющий девушку мужчина, который затем оставляет ее в положении. Весьма удобная позиция, чисто мужская. Твоя сестра непременно сказала бы на это, что нужно своей головой думать. Но не все так ослепляюще умны и безгрешны, как ваша семья. Вы так странно поддерживаете друг друга и сплетаетесь в лицемерии и ограниченности, которых сами не замечаете, считая себя моральными развитыми существами…

Женя поджала рот и вышла из комнаты. Юра со вздохом оперся локтями о подоконник и покачал головой. С Женей спорить не хотелось – страшно было ее обидеть.

«Что проку, что я, как дура последняя, боль пытаюсь унять переходом из огня да в полымя, было бы истинное чувство, подспорье, поддержка, оправдалась бы, так нет же… Его мир ему важнее. Я лишь приложение, приманка, идиотский каприз, который он должен унять, чтобы поступить как в прошлый раз. Что строится за всеми «делами на благо народа» кроме эгоизма? Те, кто правда помогают, не кричат об этом». Юра больше не был нужен… И марать представления о себе, свою разодранную гордость во имя пустоты не было смысла. Люби она его – это была бы жертва во имя счастья, и отстаивать свою гордость и самобытность, защищать невыносимую клетку, где было трудно дышать, было бы глупее, чем жить в гармонии. Но гордость в Жене непокорно кровоточила и бунтовала, поднимая голову. Бунтовала тем сильнее, чем сильнее было раннее преступление против нее. Муки совести об измене мужу и даже ужас перед тем, что так нехорошо, уже не играли здесь основополагающей роли. Безбрежно одинокая ее фигура долго виднелась на поверхности сада.

«Сначала-то да, обоим хорошо, эйфория и патока, – размышляла Женя. – Как-то само собой разумеется. А потом женщина должна расплачиваться больше и терпеть эту несправедливость. И как ни в чем не бывало жить дальше. Не роптать и любить того же человека… Который согласен, что подобное необходимо, который молча стоит и смотрит вместо того чтобы помочь. Потому что ему так удобно. Законы общества! Общепринято… нормально. За инфантилизм всегда следует расплата. А что еще ждет, когда идешь против желаний, против пусть и слабой, но воли?»

Небо в крапинку покрывалось облаками, похожими на скисшие хлопья молока. Солнце умывало облака, они в ответ паутиной застилали его. Растертые, растушеванные по текстуре небосвода комья шелковой вуалью багровели перед сумерками. Помятые в беге голубого воздуха, окаймленные золотой коркой.

Он скрылся, исчез за линией горизонта, там, где солнце касается земли перед ежевечерним обрядом расставания. И оставил воспоминания, терзавшие ее бессонницей. Она разрубила их союз раньше, чем они посмели познать настоящую трагедию, разве не правильно убить то, что с самого начала внушает опасения и на интуитивном уровне одурманивает предрешенным несчастьем? Юрий ясно показал ей, как вредны бывают принципы, если сметают человеческое счастье во имя фикции.

Нелепо пугающим пятном расплывались в сознании наставшей ночи резкие звуки, когда Женя опомнилась и вернулась домой. От шумного спокойствия темноты что-то зажималось внутри. Не чувствовалось облегчения, напротив, она словно парализовывала своей красотой.

У нее хватило ума вовремя уйти, иначе непременно случилась бы драма. Не все ли драмы приключаются оттого, что человек намеренно не делает как лучше, идет на поводу у существа, которое не способно протянуть счастье, надеется на недостижимое вопреки предчувствиям? Не способен трезво оценить ситуацию и попытаться выпутаться из нее? Женя не хотела ползти за ним всю жизнь, несчастная бесплодная женщина.

Она слегка мстила за то, что Юра всегда утопал в своем мире, она никогда в полной мере не могла до него дотянуться. Хотя это и было особенно завораживающе в нем. Но без всего прочего она забыла бы это, не то было основным… Столько прорех она не увидеть не могла. А, увидев, не предпринять что-то. Женя терпела на первый, может бы, на второй раз. Но если ее шпыняли систематически, она не считала нужным сдерживаться, жалеть и прощать. Ее незлобивость существенно переоценивали те, кто не перешел черту. Так было с Юрием, но с ним разделаться оказалось на удивление легче, чем с мужем… Женя боялась мести Скловского, ведь знала, на что он бывает способен.

16

Это было странное время внедрения в повседневную жизнь кричащих, порой экзотических нововведений и одновременной нехватки продуктов первой необходимости. Время, когда прогресс заменял устоявшееся, тяжелое неловко и неумело, когда люди еще не совсем были к нему готовы. Разруха и бедность всегда рождают подобный перекос. Последние слова техники и науки странно смотрятся в коммуналках, в руках людей, одетых по моде двадцатилетней давности. Дореволюционную одежду из хороших тканей перешивали столько раз, что она уже не годилась в качестве экспонатов любознательным потомкам. Раньше Скловский регулярно получал из Европы модные обновки для семьи, но теперь на волне ненависти ко всему импортному это стало не престижно.

Недавно произведшая на выставке в Париже фурор скульптура Веры Мухиной «Рабочий и колхозница» была водворена на постамент перед Главным входом ВСХВ. По стране с размахом проводились спортивные парады с обязательными трубачами и празднования революции, становившиеся достопримечательностями времени. А вот красивейшая Лубянская площадь была снесена.

В Москве еще с середины тридцатых открывали новые станции метрополитена в помощь трамвайным коллапсам – порой вагончики сталкивались плотным узлом и не могли разъехаться. Можно было проехаться и на такси, если в кармане звенели монеты. Правда, ездили автомобили по определенному маршруту, но высаживали и по требованию, не доезжая до конечной остановки.

Конец эпохи НЭПа и великий перелом, призывающий к аскетизму, послужили причиной закрытия частных парикмахерских, магазинов, ресторанов, ателье, что вернуло страну к построению идеального общества после фривольного времени, направленного на поднятие экономики. С середины тридцатых годов наблюдался относительный рост жизненного уровня советских людей, особенно среди существенно выросшего городского населения.

Ни у кого ничего не было. Шуба, какая бы она ни была, казалась мечтой, сказкой. Недавно Женя с горящими глазами рвалась за выпущенными черно – белыми фотографиями и рисунками моды Парижа, Лондона и Вены стоимостью 95 копеек. Точно маленькая прижимала к груди заветные страницы, испещренные лучшей жизнью, красотой и изяществом. Желание нравиться было не искоренить – определенный контингент женщин с воспитанием получше всеми силами пытался хорошо выглядеть даже в извечном ограничении средств. Примитивная кричащая или черно-белая, почти смытая на грубой шершавой бумаге с непомерно радостными моделями графика журналов тех лет казалась прелестной и ультрасовременной. Женские журналы, особенно содержащие советы по уходу за собой и выкройки одежды, имели огромную популярность. Большинство женщин в стране умело рукодельничать, в составлении образа они полагались на собственную изобретательность и умелые руки подруг.