Дюбал Вахазар и другие неэвклидовы драмы

К у р о ч к а (с укором). Даже в эту минуту ты мелок. И все же ты действительно был для меня чем-то большим, чем я думала, что ты можешь быть. Ты был моим ребенком и отцом — что-то среднее, бесформенное, заполнявшее мой мир своей неопределенностью. (Изменив тон). И все-таки до чего ты мал — не как ребенок, а безотносительно, абсолютно...

Э д г а р (в гневе). Да, знаю — я не министр, не директор завода, не общественный деятель, не генерал. Я человек без профессии и без будущего. Я даже не художник. С помощью искусства можно хоть погибнуть как-нибудь оригинально.

К у р о ч к а. Жизнь как таковая! Помнишь теорию своего друга, герцога Невермора? Так называемое творчество в жизни. Ха-ха!

Э д г а р. Убожество этой концепции — причина всех моих несчастий. Десять лет бесплодной борьбы с самим собой. И после этого ты удивляешься, что я не могу решиться даже на такую малость, как убить тебя. Ха-ха! (Ударяет прикладом о землю.)

К у р о ч к а. Я как раз и хочу, чтоб ты наконец совершил нечто великое. Вовсе не так уж мало — убить меня. Позднее ты в этом убедишься.

Э д г а р (иронически). Позднее, позднее. А если я уверюсь, что это всего лишь еще одна ошибка, что величие в том-то и состояло, чтобы сейчас в полном согласии вернуться вместе с тобой домой и поужинать? Ах, эта всеобщая относительность!

К у р о ч к а. Как он глуп. Величие состоит именно в том, что нечто — неповторимо...

Э д г а р. Не позволяй себе лишнего. Прошу тебя, без оскорблений. Это даже в театральных пьесах запрещают, хоть и без особого успеха.

К у р о ч к а. Хорошо, но признай сам: это замкнутый круг. Величественно все, что неповторимо. Только в этом величие смерти, первой любви, потери невинности и так далее. Все, что можно повторить несколько раз, становится из-за этого незначительным.

Сквозь тучи пробиваемся слабый свет луны.

А ты не хочешь совершить ничего неповторимого и при этом жаждешь величия.

Э д г а р (иронически). Величие есть также в мужестве, в самопожертвовании, в страдании ради кого-то, во всяком отречении от своих интересов. Но во всем этом его нет, потому что каждый, кто от чего-то отрекается, находит в собственном величии такое удовольствие, что именно вследствие его становится ничтожен. Каждое произведение искусства есть нечто великое, ибо оно единственно в своем роде. Давай-ка сразу принесем себя в жертву друг другу или начнем вместе выступать в цирке.

К у р о ч к а (иронически). Любое создание также единственно, а значит — величественно. Ты велик, Эдгар, и я тоже. Если ты меня не застрелишь сию же минуту, я буду тебя презирать как последнего слизняка.

Э д г а р. Эх, до чего же мне все это надоело. Я пристрелю тебя как собаку. Ненавижу тебя. Ты воплощение всех моих угрызений совести. Это я мог бы тебя презирать.

К у р о ч к а. Не будем ссориться. Не хочу, чтоб мы расставались со скандалом. Подойди, поцелуй меня в лоб последний раз, а потом стреляй. Мы же все обдумали. Ну, иди.

Эдгар, положив ружье, нерешительно приближается к ней, целует ее в лоб.

А теперь за дело, любимый, не надо больше колебаний.

Э д г а р (возвращается налево, на прежнее место: поднимает ружье). Ну ладно. Кончено. Будь что будет. (Передергивает затвор.)

К у р о ч к а (хлопая в ладоши). Ах, как хорошо!

Курочка застывает, Эдгар изготавливается, долго прицеливается и бьет из обоих стволов дуплетом. Пауза.

К у р о ч к а (продолжая стоять, совершенно не изменившимся голосом). Первый мимо. Второй в сердце.

Э д г а р (молча вытряхивает гильзы из ружья, после чего медленно кладет его на землю и закуривает). Об одном забыл — что я скажу отцу? Пожалуй...

Пока он говорит, из-за холма появляется Т а д з е в темно-синем костюмчике с кружевным воротником и прячется в кринолине Курочки.

К у р о ч к а (стоит). Иди к папе, Тадзе.

Э д г а р (оборачивается, замечает Тадзе, говорит равнодушно). А, снова какой-то сюрприз.

Т а д з е. Папа, папочка! Не сердись!

Э д г а р. Я не сержусь, дитя мое. Хочу только немного передохнуть после всего этого. Но откуда ты здесь взялся?

Т а д з е. Не знаю. Я проснулся от выстрелов. А ты мой папа.

Э д г а р. Можно и так. Знаешь, малыш: мне все равно. Я могу быть даже твоим отцом, хотя и не выношу детей.

Т а д з е. Папа, а ты меня не будешь бить?

Э д г а р (слегка невменяем). Не знаю, не знаю. (Овладев собой.) Видишь ли, тут кое-что произошло... Пока я не могу тебе рассказать. Эта госпожа (показывает на Курочку) в некотором роде... Но зачем я тебе об этом говорю...

Т а д з е. А скажи, во что ты стрелял?

Э д г а р (грозно). Положи сию же минуту!

Тадзе кладет ружье.

Э д г а р (мягче). Я стрелял, ну, как бы тебе сказать — просто...

К у р о ч к а (слабым голосом). Ничего не говори... Уже скоро...

Э д г а р. Да, мой мальчик. Все не так просто, как кажется. Можешь считать меня своим отцом. Но будь осторожен — кем станет твой отец и кто он, это еще вопрос.

Т а д з е. Ты ведь уже старый. Ты должен все знать.

Э д г а р. Не так много, как ты думаешь. (Курочке) Это какой-то кошмар. Я столько должен был тебе сказать, что жизни не хватило бы, а тут вдруг этот сопляк, и последние минуты безнадежно испорчены.

К у р о ч к а (слабеющим голосом). Я умираю. Помни обо всем. Ты должен стать великим хоть в чем-нибудь.

Э д г а р (делает к ней несколько шагов). Великим, великим. Но в чем? В ловле рыбы, в пускании мыльных пузырей?

К у р о ч к а (слабо). Не подходи ко мне. Это конец.

Оседает на холм. Луна сквозь бегущие тучи неровно освещает сцену. Сейчас она светит довольно ярко.

Т а д з е (поднимает ружье). Папа, что с этой госпожой?