Дюк Эллингтон Бридж. Новелла

Мануэля не было два дня, потом стало известно, что его тело обнаружили под мостом Duke Ellington Bridge. Полицейские установили, что он всю ночь сидел в стриптиз баре на Dupont Circle, очень много пил, скандально и грубо приставал к девушкам-танцоркам, не желая платить, а под утро ушел. Тело нашли в прибрежных кустах в rock-creek-park. На нем было много гематом, правая рука сломана. Избили Мануэля до смерти или он покончил собой, следствию установить не удалось. Впрочем, в заключении, поступившем в университет, утверждалось второе.

14

Володе трудно было поверить этой версии. Убить себя из-за измены кузины, которую знал с того времени, когда они вместе сидели на горшке, казалось ему, по меньшей мере легкомысленным. Мексиканцы же — не цыгане, хотя тоже с юга. Представление об особой горделивости цыган в половых вопросах он вынес из повести Мериме о Кармен, а также из Пушкина, хоть там выходило наоборот: как раз цыгане посоветовали ревнивцу Алеко уйти, оставь нас, гордый человек, что-то в этом роде. Нет, в самоубийстве из-за любовных дел с женщинами чудилось Володе что-то оперное и пошловатое, на публику. Конечно, Мануэль был еще очень юн, на пять лет моложе Володи, но он был из приличной семьи, воспитанный и образованный человек, а поступить так с собою, когда у тебя все впереди, было непостижимо глупо. К тому ж католическая церковь считает самоубийство смертным грехом.

На похороны Мануэля Володя попасть не смог: приехали родственники и забрали тело. В закрытом гробу, потому что тело долго пролежало в муравейнике. И вещи. А через два дня за стенкой уже жила какая-то провинциальная толстая американка в веснушках. Володя сразу ее невзлюбил. И не из-за веснушек, которые, впрочем, ему тоже не нравились. Но прежде потому, что она бесцеремонно заняла место Мануэля. А еще потому, что, едва она появлялась из комнаты на их общей веранде — разделяла их только низенькая перегородка — вокруг нее мигом образовывалась груда мусора: обрывки бумаги, — она имела привычку мелко рвать исписанные листочки и бросать клочки на пол, — обертки от сникерсов, крошки картофельных чипсов и горы банановых объедков. Мануэль же был очень чистоплотным, следил за собой, брюки всегда отглажены, чистые рубашки, подчас от него очень вкусно пахло.

Володя успел подобрать несколько кассет Мануэля, которые в спешке обронили его родственники. Он слушал Метаморфозы, музыка эта звучала невыносимо грустно и красиво, до слез, и теперь было ясно, что именно она предвещала. Володя до того никогда не терял людей, которых любил, и казалось, что Мануэль жив, что он здесь, за стенкой. Потому что было непостижимо для Володи, что вот он был-был рядом и теперь его нет. И никогда не будет. И он больше никогда не взойдет на половину Володи, дурашливо протягивая руку: tovarish Misha… И Володя при этом воспоминании испытывал невозможную, горькую, нежность.

Нет, все произошло не из-за кузины, даже имени которой Володя не знал, Мануэль не называл, из-за чего-то другого, чему не было названия. Теперь он понимал, что ничего не знал о Мануэле, просто никогда им всерьез не интересовался. Как редко думал о матери, не хотел вдаваться, что там у нее на душе. Он даже хотел тут же позвонить Розе Моисеевне, хоть день был неурочный, но вспомнил, что в России теперь только-только светает. Наверное, он, Володя, черствый и поверхностный человек. Именно тогда он решил, что так или иначе, но заберет мать в Америку.

Володя пытался вспомнить кое-что из того, что Мануэль пытался объяснить ему про кровь и песок, и вспомнил лишь, что умереть в красивом и честном бою от шпаги тореадора — для быка счастье и наслаждение. Тогда, помнится, это утверждение вызвало у Володи сильное сомнение. Но спорить он, конечно, не стал, испанцам виднее, они всю жизнь с быками, коррида их национальная гордость…

Он все еще оплакивал смерть Мануэля, все время думал об этой странной и страшной смерти и о хрупком теле товарища, лежавшем в муравейнике в скалах под мостом. Потом появилась Мэри. И воспоминания о Мануэле, казалось, отодвинулись, размылись в памяти. Любовь выскочила из-за угла, как убийца с ножом, цитировал он ей позже, но она никак не могла понять, в чем соль этой дурацкой фразы.

15

Впрочем, цитату эту Володя вспомнил ради красного словца, и оценить ее могла только девушка советского книжного воспитания. Мэри Левитски не была советской девушкой. И никто ниоткуда не выскакивал. Мэри сама подошла к Володе после занятий и попросила давать ей дополнительно уроки native русского, от носителя языка. Она готовилась стать политологом, хотела попасть в СССР с миссией ООН, университетского русского ей было совершенно недостаточно. На ней была кофта, какие в Америке называют mae west, мешком, так что можно было сомневаться, есть ли у нее под кофтой грудь. Володя неуверенно спросил: отдельно заниматься со студенткой — не против ли университетских правил? Мэри не успела ответить. Мимо них проходил коллега Володи, тоже докторант, носивший уже тогда рваные джинсы, хотя в моду это вошло позже, обронил небрежно gets her hooks into you. Что-то вроде подцепила, так понял Володя, он был еще слаб в сленге, по-русски, наверное, заарканила или захомутала. Что ж, Володе и раньше этот тип казался хамоватым. Приехал, наверное, откуда-нибудь из Оклахомы, деревенщина, ковбой.

Мэри Володя раскусил быстро: она была очень избалована и обладала командным характером со склонностью к припадкам истерии, всегда неожиданным. Уже на второй день знакомства она ни с того ни с сего заявила, что подростком была так некрасива, что ненавидела родителей, себя, всех окружающих и хотела поджечь дом. Никто же не знал, что она вырастет такой beauty, добавила она с невинным самодовольством. Володе оставалось лишь промолчать: beauty Мэри можно было назвать лишь в остром порыве благожелательности. Она была приземиста, с широкими, как таз, бедрами, с толстыми, сильными, перекачанными, как у плохой балерины, икрами. Привлекательно было только ее лицо: темные густые волосы, рыжие на просвет, хорошенькие носик и губки, большие зеленые близорукие глаза, которые превращались в симпатичные щелочки, когда она смеялась, морща носик и открывая крупные зубы. Пара дополнительных уроков, которые Володя ей успел-таки дать, задерживаясь после занятий, увенчалась тем, что он получил приглашение познакомиться с ее родителями.

Так Володя и задумывал. Семейство Левитски занимало огромный четырехэтажный особняк в хорошем зеленом районе, где из цветных могли оказаться разве что мусорщики: папа известный lawyer по налоговой части, значит, очень богатый, что ж, все шло как по маслу. Мэри попросила захватить чего-нибудь вкусненького, остановилась на мороженом. Володя удивился, но купил — клубничное. Папа оказался строг и моложав. С лойершей язык оказалось найти проще, ее бабушка тоже была из Белоруссии, да-да, из Кишинева, она помнила даже pogrom, это ужас, ужас. Съели Володино мороженое, а больше ничего не предложили, даже чая. Но уже на другой день Мэри заявила, что на уикэнд они едут в Дэлавер, где у семейства — вилла на океане. Два часа, бензин мой, добавила она. И не подумав спросить, нет ли у Володи других планов на конец недели.

Ехали долго, то и дело застревали на каких-то мостах, где нужно было платить за проезд. Атлантический океан был сер, берег пуст, сосны в дюнах жались под резким ветром, казались сиротливыми. Пейзаж отдаленно напоминал Комарово, только без финских скал. Вилла на берегу была уже не четырех этажей, но скромная трехэтажная. Когда вышли на пляж, Володя изъявил решимость искупаться. Сумасшедший русский, сказала Мэри, пожав плечами, без восторга или умиления, на какие Володя тайно рассчитывал. Вода была ледяной, как в Неве на пляже у Петропавловской крепости в конце августа. Но в доме герой получил-таки теплый банный мохнатый халат и глоток виски. Он немножко опьянел и не помнил, как оказался в спальне на третьем этаже. Был неловок, Мэри смеялась, что русские все такие застенчивые, но он не обиделся, и всё получилось. В отличие от Мэри, натренировавшейся, видно, в школе и в кампусе, Володя действительно был почти девственником. Только однажды в Питере одна из товарок по ивритскому семинару после занятий увлекла Володю на чердак. Она расстегнула ему штаны и опустилась на корточки. Он с непривычки и от испуга быстро кончил. Она заметила и вправду не обрезанный, к тому же мальчик. Скорее всего, она увлекла его на спор с подружками. А, может, и со всем семинаром, нравы были вольные. У Володи дрожали ноги. Он был унижен, отчего-то хотелось плакать и дать девке в морду. После этого случая он с женщинами избегал общаться: так, обжимался иногда безо всякого удовольствия. А о поцелуях в губы и речи не было, мешало опасение, не дурно ли у него пахнет изо рта…

После всех процедур Володя захотел есть. Мэри предложила крекеры и пиво. Володя пива не пил, крекеров не ел: он вдруг почувствовал себя на высоте положения и позволил себе покапризничать. Мэри позвонила по телефону, и вскоре им привезли целый пакет вареных крабов. Володя слышал из столовой, как она в прихожей рассчитывалась с посыльным — восемьдесят долларов. Потом принесла из подвала бутылку розового прованского вина. Позже Володя смог убедиться, что такая существенная трата могла произойти в семье Левитски лишь по какому-то исключительному поводу. Скажем, по случаю помолвки дочери. А что эта поездка была именно что помолвкой, Мэри еще утром ему сказала, без обиняков. В Америке вообще принято обо всем уславливаться заранее, на берегу, как у нас говорят, никаких неясностей: да — да, нет — нет…