Дюма

Кому война, кому мать родна: идейная пресса погибла под грузом штрафов — тем лучше для безыдейной; появлялись новые газеты, и неплохие. Летом 1836 года будущий магнат журналистики Эмиль Жирарден (1806–1884) создал великую «Прессу». Он ранее опубликовал два романа, понял, что это не для него, и ушел в издательское дело, начав с журналов мод и превратив их в таблоиды с налетом интеллекта. Главное в газете — чтобы ее покупали, мысль совсем не очевидная для того времени: газеты были дорогие и очень партийные — либо за короля, либо против — и потому скучные. Для театра, хроники, мод — отдельные издания, тоже дорогие, роскошные и убыточные. Жирарден решил, что в газете все должно быть как в универмагах (которых еще не было): новости, биржевые прогнозы, статьи о социальных проблемах, рецензии, эссе, интервью, сплетни, что-то для умников, что-то для простаков, что-то для мужчин, что-то для дам; газета должна быть дешева и распространяться по подписке — масса подписчиков приведет рекламодателей. В 1831 году он женился на умнице Дельфине Гай, и они основали такое издание — «Газету полезных знаний», которая при годовой цене в четыре франка мигом набрала 130 тысяч подписчиков; за ней последовали «Газета учителей начальной школы», потом «Семейный музей» и «Французский альманах», расходившийся впоследствии миллионным тиражом.

Жирарден решил основать более солидную газету и «подсадить» на нее читателя. Он ввел постоянные рубрики (до него так не делали) и нашел гениальное решение использовать «подвал» — место, куда сваливали не вошедшую в рубрики информацию (родители «подвала» во Франции — Жюльен Жоффруа и Луи Франсуа Бертен, газета «Дебаты»): печатать там романы с продолжением (не серию очерков, как в «Обозрении двух миров» печатали того же Дюма, там можно пропускать, а связное повествование). Не подписавшиеся на газету могли купить «подвал» за отдельную плату. Что же касается политики — умеренность и аккуратность.

Неясно, Дюма предложил Жирардену сотрудничество или наоборот, но первым жильцом «подвала» стала «Графиня Солсбери». Жирарден видел, что автор работает быстро, чисто, не капризничает, отдал ему также театральную рубрику: один франк за строку. Первый номер «Прессы» — подписная цена 40 франков, вдвое ниже подобных изданий, — вышел 1 июля, во втором номере была статья Дюма «Об аристократической трагедии, буржуазной комедии и народной драме», а с 15-го пошла «Солсбери» под названием «Царствования Филиппа VI и Эдуарда III Английского» и печаталась до сентября (первое книжное издание: «Дюмон», 1839). По сравнению с «Изабеллой Баварской» Дюма осмелел, ввел массу выдуманных героев и сюжетных линий, получилось тяжеловато, 600 персонажей, за которыми не уследишь, стиль по-прежнему неотличим от Скотта, реплики длинные, на страницу — не похоже на то, что потом назовут стилем Дюма. Но публике понравилось. Тираж «Прессы» за полгода вырос до 12 тысяч экземпляров, а вскоре достиг 40 тысяч; появившийся одновременно с нею конкурент, «Век», издаваемый Арманом Дютаком на деньги Барро, до романов с продолжением додумался не сразу, больше писал о политике и приотстал.

Партийная пресса была в гневе, «Национальная» назвала Жирардена проходимцем, Каррель не гнушался оскорблениями личного характера, Жирарден грозился, в свою очередь, рассказать о сексуальной жизни «идейных» редакторов. Карреля любили, Жирардена — нет (слишком успешный, «делец»), но говорили, что Каррель нарывается, пытались отговорить от дуэли. Но оба были бретеры и забияки. После обмена оскорблениями стрелялись 22 июля: Жирарден ранен легко, Каррель — смертельно. В полиции секунданты показали, что все было по правилам, стреляли одновременно. Каррель умирал долго и страшно, описание его мук на страницах «Национальной» почти тождественно описанию страданий Пушкина — недаром в «Записках д’Аршиака» Л. Гроссмана русский говорит о французе: «Мужественный характер, славная смерть». Вот и не стало одного из славной четверки… В день похорон на кладбище Сен-Манде собралась десятитысячная толпа, другой мушкетер, Бастид, стал редактором «Национальной», Жирарден, у которого был еще один вызов, от него отказался и больше не участвовал в дуэлях, а Верховный суд наконец издал указ, который рассматривал любую дуэль как попытку убийства, кассационный суд с ним согласился. Присяжные, правда, упрямо продолжали оправдывать дуэлянтов, но дуэли со смертельным исходом стали редки: если с 1827-го по 1837-й убивали по 13 человек в год, то теперь по четыре-пять, а после 1848 года не больше двух.

Дюма на похоронах был в сложном положении: его знакомые называли Жирардена убийцей, с другой стороны — Каррель первый начал и с ним отношения давно испортились. «Век» сообщил, что Дюма расторг договор с «Прессой». Но он этого не сделал. Среди бесчисленных его статей в «Прессе» была анонимная серия с 12 по 25 августа 1836 года (авторство установили только в XX веке) — «Письма с Капри» о злоключениях в Италии: некто Эдмон проехал по маршруту Дюма, претерпел аресты и депортации и осел на Капри, откуда якобы слал ядовитые заметки о династии неаполитанских Бурбонов: «Фердинанд II… вступил на престол без природного гения, без опыта, без образования, взял скипетр, как дитя погремушку…» 22 августа пало правительство Тьера: в 1833-м умер испанский король Фердинанд VII, по завещанию трон достался его дочери, его брат Дон Карлос поднял восстание, Тьер требовал помочь королеве и усилить влияние Франции, Луи Филипп, не желавший ввязываться в международные конфликты, отправил его в отставку, и премьером стал Луи Моле, человек бесцветный и молча делавший то, что велел король; наступила совсем беспросветная скука… 31 августа в «Варьете» премьера «Кина», успех оглушительный, автор воспрянул духом. Вообще, кажется, все у него наладилось, есть постоянная работа в «Прессе», он созрел для нормальной семьи и с согласия Иды забрал у кормилицы свою дочь (ее матери было наплевать); девочка к мачехе привязалась.

В сентябре новое знакомство с умной женщиной и опять — мимо. «Графиня Даш» — Габриель Анна де Куртира, разорившаяся вдова маркиза Пуалуде Сен-Мар (1804–1872), образованная женщина, хороший психолог, автор мемуаров «Портреты современников» (1864); об Иде она говорила, что, если бы у той были мозги, она бы создала Дюма нормальную семейную жизнь, но «она любила только себя». (Это неверно, падчерицу-то Ида полюбила.) О Дюма: «На него можно досадовать только издали… стараешься не поддаваться его обаянию, почти боишься его — до такой степени оно смахивает на тиранию… Он в одно и то же время искренен и скрытен. Он не фальшив, он лжет, подчас и не замечая этого…. Дюма искренне восхищается другими: когда заходит речь о Гюго, он оживляется, он счастлив, превознося Гюго… И это не наиграно — это правда. Он себя ставит в первый ряд, но хочет, чтобы и Гюго стоял бок о бок с ним… Он отзывчив к чужому страданию и в отличие от большинства из нас не убегает от этого зрелища. Он поддерживал многолетние отношения со скучнейшими людьми, потому что они в этом нуждались. Когда его друзьям было плохо, он бегал по Парижу с утра до ночи (даже если этого не требовалось), он проводил ночи у постели, заботился о них, переносил их, менял им простыни, и было не редкостью видеть его двое суток не спавшим, потому что он провел их рядом с больным…»

Тут наверняка сказывались его интерес к болезням и желание быть в центре событий, но вообще он был жалостлив и писал об этом не без иронии. «Болтовня», 1860 год: «Я люблю людей, у которых были несчастья, и еще больше тех, у кого они есть. Те, что пережили несчастья и снова счастливы, имеют много друзей помимо меня и могут без меня обойтись. Но те, что еще несчастны, нуждаются в любви и, быть может, еще более нуждаются в том, чтобы любить. Мне кажется, для меня это вопрос не расчета, а темперамента. Я испытываю необычную жалость к слабому, несказанную любовь к тому, кому плохо. Я пытаюсь успокаивать любую душу, которая плачет… Я принадлежу к тому классу дураков, которые никому не могут отказать». Похвастался? Но его отзывчивость подтверждали все знакомые. Удивительно, что такой человек не мог стать хорошим отцом: повзрослев, он разучился находить общий язык с детьми и ни разу не пытался поговорить со страдавшим и ненавидевшим его сыном.

18 сентября его посадили на 15 суток. Причина: давно не ходил на учения Национальной гвардии (там больше ничего интересного не было, к тому же гвардейцев отправляли на подавление «беспорядков»). Сидели прогульщики в нестрогой тюрьме де ла Форс, куда пускали посетителей; там Дюма написал серию памфлетов о литературных критиках и очерк «Мои невзгоды в Национальной гвардии» (опубликован в «Веке» в 1844 году): восстания 1830 и 1832 годов, Кавеньяк, Бастид, Араго, Каррель — о всей четверке с прежней, пробужденной смертью Карреля любовью. «Лучше я буду 20 раз в год сидеть в тюрьме, чем быть частью войска, которому могут приказать завтра стрелять в людей, чьи взгляды я разделяю или, по крайней мере, симпатизирую им…» Ходили к нему Ида, графиня Даш, Фердинанд не пришел, зато навещал новый друг, с которым его познакомил Теофиль Готье, — Жерар де Нерваль (Жерар Лабрюни, 1808–1855), «проклятый» поэт, романтик и мистик, одержимый смертью. Был он, как потом оказалось, психически болен, и общаться с ним бывало сложно, но Дюма к нему сильно привязался: «Жерар не принадлежал ни одной стране, ни одной эпохе… Он всегда жил между мечтой и реальностью, гораздо ближе к мечте, чем к реальности». Нерваль предложил писать либретто оперы «Пикилло» на музыку Ипполита Монпу. Герой — юный воришка, влезающий в чужие любовные интриги; Дюма «попытался материализовать эту историю, неуловимую, воздушную, затем… перенес действие из Индии в Испанию… Забрав из рук Жерара все, что касалось прозы… оставил ему область поэзии».

Написать-то можно, но где ставить? Кронье, директор «Комической оперы», отказал: чересчур сложно. Французский театр интересовался драмой о Калигуле, она соответствовала его стилю, но оперетт не брал. Опять возникла мысль о своем театре. 27 октября Гюго, Дюма и Делавинь написали министру внутренних дел: у мелодрамы и водевиля есть десять театров, а у серьезной драмы нет театра и надо создать «Второй Французский театр». Пока ждали ответа, разыгралась очередная политическая драма: Луи Наполеон, чьей матери Дюма давал советы, вновь сделал попытку захватить власть. Его сторонник, отставной офицер Персиньи, приехал в Страсбург и подбил нескольких офицеров на участие в заговоре, 30 октября молодой Наполеон явился в казармы в дядиной треуголке, но его арестовали; Луи Филипп выслал его в США, соучастников отдал под суд, но они были помилованы — «каждое реакционное правительство хорошо понимает, что республиканцы его единственные реальные враги», а это так, забава. Дюма вроде бы не проявил к этой истории интереса, но, возможно, она подтолкнула его к тому, чтобы заняться настоящим Наполеоном. Историк Эдмон Меннеше задумал печатать подарочное издание «Жизнь замечательных людей Франции». Почему такую личность, как Наполеон, он дал Дюма, еще не зарекомендовавшему себя как прозаик или историк? Ему понравилась «Галлия и Франция»: человек пишет ясно, логично, репутация у издателей хорошая, рукописи сдает в срок. Дюма написал для «ЖЗЛ Франции» шесть очерков о Наполеоне, работу назвали школьнической, хотя жанр отчасти это предполагал. Но это была только первая проба.

Об учреждении нового театра хлопотали многие, правительство дало разрешение и подарило пустующее здание (зал «Вентадур») Атенору Жоли, бывшему типографу. Дюма возлагал на это дело большие надежды, но двигалось оно медленно. Жюль Леконт, которого Дюма когда-то выручал, в Бельгии опубликовал под псевдонимом «Ван Анжельом» «Записки о французских писателях» с оскорблениями, в том числе и в адрес благодетеля: «Имя г-на Дюма звучит сегодня лишь в театриках, где играют водевили». За Дюма вступился критик Роже де Бовуар, сам он, вопреки обыкновению, даже не ответил. Он переделывал либретто для покойного Беллини в прозаический текст — «Паскаль Бруно». Герой на свадьбе убивает жениха любимой (служанки в доме графа, на которой ему не дали жениться), та сходит с ума и умирает, он винит во всем дочь графа Джемму; пробравшись к ней ночью, обривает ей голову, а сам с другим бедняком, арабом Али, уходит в разбойники; власти его ловят и отрубают голову, а Али убивает Джемму. «Князь склонился над кроватью — ему хотелось получше рассмотреть Джемму. Она лежала на спине, грудь почти обнажена, вокруг шеи обернуто кунье боа, темный цвет которого превосходно оттенял белизну кожи. Князь глядел с минуту на эту прекрасную статую, но вскоре ее неподвижность поразила его; он наклонился еще ниже и заметил странную бледность лица, прислушался и не уловил дыхания; он схватил руку Джеммы и ощутил ее холод; тогда он обнял возлюбленную, чтобы прижать ее к себе, но тут же с криком ужаса разжал руки: голова Джеммы, отделившись от туловища, скатилась на пол». Головы, головы, мешки сочащихся кровью голов…

«Паскаль Бруно» печатался в «Прессе» с 23 января по 3 февраля 1837 года, после того как автор вновь отсидел 15 суток за прогул учений (и дописал за эти дни «Пикилло»). Теперь он сосредоточился на «Калигуле» — Французский театр так ждал этой пьесы, что даже согласился принять в труппу Иду. Тема — раздолье, вот уж где кровь и смерть, но работа шла как никогда тяжко: писать нужно в стихах, он от этого отвык, надо перелопачивать массу литературы; он взял в помощники безотказного Буржуа, который и придумал любовную историю: племянница Калигулы Стелла стала христианкой и невестой галла Акилы, Калигула ее похитил, Акила организовал заговор, но был убит, как и Стелла, потом Калигула пал от рук заговорщиков (это уже не выдумано), с которыми, в свою очередь, расправилась Мессалина, жена ставшего императором Клавдия. Буржуа предлагал обычную трактовку Мессалины: абстрактное языческое зло, коему противостоит христианка Стелла. Дюма это было скучно: политические деятели в его работах руководствовались политикой, а не абстрактной тягой к «злу», и Мессалину он написал рассудительной женщиной: она понимает, что не может управлять Калигулой, но может управлять Клавдием, и интригует исключительно ради власти. Он создал много подобных женщин (самая известная — Екатерина Медичи), и они выходили у него одна краше другой, хотя в жизни он, насколько известно, с подобными характерами не сталкивался. «Чистые девушки» удавались куда хуже. Да и кому, кроме Льва Толстого, они удавались, эти скучные девушки?