Дюма

В июле он отдал в издательство «Кане и Гюйо» «Галлию и Францию», доведенную до смерти короля Карла IV Красивого (1328 год) и последовавшей за этим Столетней войны, а фрагменты, относящиеся к поздним временам, напечатало «Обозрение двух миров» под заглавием «Революции во Франции». О революции 1793 года: «Была революция, но не было республики; слово было принято из-за ненависти к монархии, не из-за сходства вещей… Робеспьер нанес монархии глубокую рану, но не смертельную. Когда Бурбоны возвратились в 1814-м, монархия тотчас обрела прежнюю поддержку». И 1830-го: «Чудесная революция, которая достигла только то, чего должна была достигнуть, и убила только то, что должна была убить, — дух монархии»; ее считают чем-то новым и с ужасом открещиваются от признания ее родства с той, великой революцией, но она — ее родная дочь. А поскольку дух монархии убит, то после Луи Филиппа королей не будет. О Наполеоне: «По моему мнению, на протяжении всей истории Провидением были избраны три человека, чтобы осуществить возрождение человечества, — Цезарь, Карл Великий и Наполеон. Цезарь, язычник, подготовил Христианство; Карл Великий, варвар, — Культуру; Наполеон, деспот, — Свободу… Когда 18 брюмера Наполеон захватил Францию, она еще не оправилась от потрясений гражданской войны. Бросаясь из крайности в крайность, в одном из своих порывов она настолько вырвалась вперед, что другие народы остались далеко позади… Франция обезумела от свободы, и, по мнению остальных монархов, ее следовало обуздать, чтобы вылечить. В это время на сцене появился Наполеон, движимый деспотизмом и военным гением… отстававший от стремлений Франции, но опережавший стремления Европы; человек, тормозивший внутреннее развитие, но стимулировавший развитие внешнее. Безумные монархи объявили ему войну! Тогда Наполеон обратился к самому чистому, умному, прогрессивному, что было во Франции, он создал армии и наводнил ими Европу. Эти армии несли смерть королям и дыхание жизни народам. Повсюду, где идеи Франции пускали корни, Свобода шла вперед семимильными шагами, ветер подхватывал революции, как семена, брошенные сеятелем». Но после похода в Россию «миссия Наполеона завершилась, наступил миг его падения, ибо теперь его поражение было столь же необходимо для свободы, как прежде было необходимо его возвышение».

Здесь Дюма сформулировал свою концепцию истории — провиденциализм: ничто не случайно, высшая сила (Провидение) неуклонно движет историю по пути прогресса. Разумеется, это не его изобретение. Э. М. Драйтова в книге «Повседневная жизнь Дюма и его героев» предполагает, что на него повлиял его знакомый философ Жюль Симон (1814–1896), но в 1830-е годы Симон был мальчиком, а провиденциализм давно был во французской историографии общим местом. Гизо: «Я вижу присутствие Бога в законах, управляющих прогрессом человеческого рода», «европейская цивилизация приближается, если можно так выразиться, к вечной истине, к предначертаниям Провидения». Мишле писал об «универсальной централизации, составляющей прочность и солидарность всего… великой живой причине, каковая есть Провидение». Провиденциалистами были и де Местр, и Шатобриан, и Минье, и Тьери, вот только каждый был уверен, что характер и политические взгляды Провидения совпадают с его собственными: у Гизо оно, доведя дело до Луи Филиппа, должно было остановиться, а когда оно отправилось дальше, то привело его в отчаяние, у Мишле оно могло двигаться по пути обретения человечеством высшей ценности, свободы, почти бесконечно, Провидение Тьера «колебалось вместе с линией партии». Провидение Дюма будет заботиться и о частностях: хорошие люди должны вознаграждаться, плохие — наказываться; и как Наполеон был орудием Провидения в больших делах, так граф Монте-Кристо или палач из Лилля — в малых.

Он дал прогноз на будущее: парламентская революция — постепенное снижение избирательного ценза до введения всеобщего избирательного права; правительство «будет состоять просто из должностных лиц, выбираемых на пятилетний срок», и это будет спокойная форма правления, «ибо те, кто доволен своими представителями, надеется их выбрать снова, а кто нет — надеется сместить». Президент (как назовут избираемого правителя, не важно) «не должен быть богаче своих подданных, чтобы его интересы совпадали с их интересами» — занятная мысль, не реализованная и поныне… Вообще прогнозы Дюма делал регулярно и верно (потому что не гадал, а анализировал): так, за несколько лет до Крымской войны (1853–1856), разобрав геополитические интересы разных стран, предсказал союз Англии, Франции и России, который казался тогда немыслимым.

В сентябре он перевел сына, которого на несколько месяцев забрал из пансиона Вотье и с которым Белль отказывалась справляться (ее письмо Дюма: «В твое отсутствие никто не может с ним сладить… Не помогают ни просьбы, ни угрозы… Ты ставишь между собой и сыном женщину, которая все свои силы направляет на то, чтобы вытеснить тебя из его сердца. И придет время, когда ребенок, исполненный любви к матери, скажет тебе: „Ты разлучил меня с матерью, ты был жесток к ней“. Вот чему его будут учить…»), в коллеж Сен-Виктор, которым руководил его соавтор Проспер Губо. На деньги Лаффита (банкир-идеалист не унимался, пытаясь сделать что-нибудь хорошее, но Дюма его почему-то невзлюбил) Губо создал престижное заведение, выпускники поступали в Сорбонну или лицей Бурбонов (ныне Кондорсе). Но там был жесткий порядок: жить в общежитии, домой (даром что до дома полчаса) — лишь на каникулы. Решили, что дисциплина пойдет мальчишке на пользу, — а он хотел к матери…

А отец поехал развеяться к знакомой семье Перье на охоту, потом — в Авиньон и Гренобль, оттуда писал художнику Полю Юэ, что собирается в Алжир. Работал без выходных, в карете, в поезде, в гостинице, работал вечером, если из-за охоты или экскурсии не выполнил норму днем: заканчивал «Швейцарию». В Алжир не собрался, в октябре вернулся в Париж и прочел манифест, который «Лига прав человека» опубликовала в «Трибуне»: нужна социалистическая республика с абсолютной властью государства, национализированной и плановой промышленностью. «Добиться этого они хотели восстанием. Глупо». Он разошелся с Белль, оставив за ней квартиру на улице Сен-Лазар (их дочь так и жила у кормилицы), сам поселился в гостинице, Ида жила отдельно. Почему не вместе? Предположительно, в тот период он наконец вступил в связь с незаурядной женщиной.

Влюбленность в Мари Дорваль была безответна — «останемся друзьями», «Вы мой милый песик», но теперь в жизни актрисы была сложная ситуация: брак с драматургом Мерлем развалился, с де Виньи отношения тяжелые, Арель не подписал с ней контракт. Она уехала на гастроли в провинцию: Руан (20 августа — 8 сентября), Камбре и Аррас (14 сентября — 7 октября), Гавр (21 октября — 6 ноября), снова Руан (23 декабря — 16 января 1834 года). В каком-то из этих городов она поссорилась с де Виньи, и Дюма приехал к ней — утешить: он вел переговоры с Тьером, который попросил поставить что-нибудь современное в дышавшем на ладан Французском театре, предложил «Антони» и настоял, чтобы Дорваль там играла. В письме актеру Бокажу он похвастал, что Дорваль стала его любовницей. Об этом болтали, но подтвердился факт только в XX веке, когда были опубликованы письма Дорваль. Возможно, у него были на нее далеко идущие планы: женщина, за которой ему пришлось бы тянуться, талантом не уступавшая ему. Все могло быть серьезно…

Вышла из печати «Галлия и Франция», критик Сен-Мишель в «Парижском обозрении» хвалил, остальные назвали компиляцией из Шатобриана и Тьери. Шатобриан ничего не сказал, а Тьери поздравил автора и написал Бюло, что в работе видны «смелость, горячность, поэзия и большой интеллект», но критиков это не смутило. Самую разносную статью напечатал 26 октября в «Литературной Европе» Гранье де Кассаньяк: читается неплохо, но это чистый плагиат, так работать нельзя. 1 ноября — другая статья Кассаньяка в газете «Дебаты»: автор противопоставлял Дюма Гюго (он был протеже Гюго) и писал, что пьесы Дюма были плагиатом с Шиллера, Лопе де Веги и Скотта. Знакомые сказали, что статья написана с ведома Гюго. Дюма — Гюго: «Сегодня мне принесли статью, я смог ее прочесть и должен признать, что не представляю, чтобы при той дружбе, которая связывает Вас с г-ном Бертеном (владельцем газеты. — М. Ч.), Вам не показали статью, где речь идет обо мне… Что я могу сказать Вам, друг мой, кроме того, что никогда не допустил бы… чтобы в газете, где бы я пользовался таким же влиянием, как Вы, — в „Дебатах“, вышла статья, направленная против человека, которого я назвал бы не соперником, но другом». Гюго ответил: статью читал, но дурного в ней не видит, за критику надо благодарить, а не обижаться, и он готов объясниться при встрече. Встреча не состоялась, а Гюго без спросу опубликовал письмо Дюма. Сент-Бёв записывал 17 ноября: «Дюма и Гюго навек поссорились, и хуже всего в этом скандале то, что теряется уважение к поэтам». Большинство коллег были на стороне Дюма: де Виньи писал, что Гюго просто «мочит» конкурента. Ссора имела отклик в самых верхах, Тьер пытался помирить драматургов, чтобы они занялись реанимацией Французского театра, но не вышло.

Ничего не вышло и из связи с Дорваль. Она с раскаянием написала Виньи о своем «падении», Дюма писала, что сожалеет. «Иметь такую тайну, какая появилась между нами, чудовищно! Я отдалась Вам, теперь я не могу Вам писать… Меня утешает лишь то, что Ваша дружба куда больше Вашей любви. Поверьте, Вы относитесь ко мне именно как к другу…» Он сдался Иде и 5 декабря въехал в квартиру, которую та меблировала по своем вкусу (рюшечки, всё под «леопарда») на улице Бле, 30. Взял в помощь Рускони еще «секретаря», Фонтена, этот бездельник пять лет будет его обирать. От Дорваль переезд скрыл — не мог сделать решительный шаг, писал ей, что хочет приехать к ней в Руан. Она согласилась на «последнюю встречу». До сына опять руки не доходили. Ребенок устроен, школа хорошая, чего еще? А ребенку было плохо. Много лет спустя в романе «Дело Клемансо» Дюма-младший описал свои страдания. Матери нескольких учеников были клиентками Катрин, от них узнали, что она не замужем, а он незаконнорожденный. Из письма другу: «Мальчишки оскорбляли меня, радуясь случаю унизить имя, которое прославил мой отец, унизить, пользуясь тем, что моя мать не имела счастья его носить… Один считал себя вправе попрекать меня бедностью, потому что был богат, другой — тем, что моей матери приходится работать, потому что его мать бездельничала, третий — тем, что я сын швеи, потому что сам был благородного происхождения; четвертый — тем, что у меня нет отца, возможно, потому что у него их было два… Этот кошмар, который я описал в „Деле Клемансо“ и о котором не говорил матери, чтобы не причинять ей страдания, длился пять или шесть лет. Я чуть от этого не умер. Я не рос. Я слабел; у меня не было желания ни учиться, ни играть. Я замкнулся в себе…»

28 декабря «Анжела» поставлена в «Порт-Сен-Мартене», писали, что пьеса не хуже «Антони» — романтическая трагедия в современных декорациях, «Литературная газета» назвала Дюма «главой романтической школы» — Гюго не зря опасался соперника. Ипполит Роман в «Обозрении двух миров» поместил очерк о нем: «Слишком либеральный в дружбе, слишком деспотичный в любви, по-женски тщеславный, по-мужски твердый, божественно эгоистичный, до неприличия откровенный, неразборчиво любезный, забывчивый до беспечности, бродяга телом и душой… ускользающий от всех и от себя самого, столько же привлекающий своими недостатками, сколько достоинствами». Читать о себе такое лестно, но бродягой Дюма не был и, как большинство писателей, нуждался в порядке: рабочий кабинет, размеренный труд по расписанию и чтобы кто-то взял на себя бытовые заботы. Он съездил к Дорваль в Руан, опять ни до чего не договорились. Она вернулась в Париж 16 января 1834 года и узнала, что Дюма живет с Идой Ферье, а также, по слухам, завел интрижку с юной актрисой Эжени Соваж. Разрыв произошел в конце января 1834 года в Бордо — «останемся друзьями» — и, что удивительно, вправду остались. В ожидании возобновления «Антони» Дюма написал пьесу для Иды — «Кэтрин Говард», новую редакцию «Длинноволосой Эдит», там были все его постоянные темы: таинственный палач, женщина, принимающая снадобье, чтобы притвориться мертвой, и тому подобное, к истории пятой жены Генриха VIII отношения не имевшее. Именно об этой пьесе Дюма сказал, что «использовал Генриха как гвоздь, чтобы повесить картину»; это высказывание часто относят ко всему его творчеству, а зря. Он отлично видел, где сработал по-настоящему, а где «так себе». Подобную «Кэтрин» псевдоисторическую пьесу «Венецианка» (с участием Буржуа) он отказался подписать.

Палата, куда в 1831 году вроде бы избрали не самых плохих людей, под руководством правительства мигом превратилась во «взбесившийся принтер», который, вернувшись с каникул, энергично взялся печатать законы. Пересмотрели закон «больше двадцати не собираться»: теперь нарушителями считались люди, которые собрались и по двое, если они являются членами кружка, не санкционированного властями; санкцию же могли в любой момент отнять. Оппозиция пыталась добиться, чтобы закон не распространялся на научные и литературные кружки. Чего захотели! Гизо: «Нет ничего легче, как восстановить под видом литературных обществ политические союзы, которые закон хочет уничтожить». Конституция 1830 года восстановила свободу печати, причем в текст ее была внесена статья о том, что «цензура не может быть никогда восстановлена», но к 1834 году цензуру вернули в полном объеме. По конституции полагались выборы в муниципальные советы (мэры и префекты назначались) — жирно вам: в Париже ввели особое административное устройство, поделив его на округа, во главе которых стояли «мэры», назначаемые лично королем, советы превратились в фикцию, а реальная власть принадлежала префекту Сены и префекту полиции. Не только «Национальная», но и умеренное «Обозрение двух миров» негодовало, Бюло писал 29 февраля 1834 года: «Наши министры… придумали закон, который отдает предварительную цензуру в руки полиции, и закон о собраниях, который поставит всю страну под полицейский надзор. Остается только ликвидировать суды присяжных, из-под них уже выводят политические процессы, и принять „закон любви“ и „закон о святотатстве“. После этого депутаты могут уйти на покой, они сделали свое дело».

Поэты любят говорить: «Мы не политики, мы просто за все хорошее», но зачастую они разбираются в политике лучше профессиональных революционеров: и Гюго, к тому времени склонившийся на сторону республиканцев, и «легкомысленный» Дюма не хуже Маркса понимали, что опрокинуть можно шатающийся от старости, но не только что отремонтированный трон, что революции не делаются по мановению руки и что людей нельзя «вывести» на улицы — они выходят сами (по воле Провидения или законов общественного развития, не важно: это по сути одно и то же). Революционеры так не считали. 13 апреля в Париже случились новые беспорядки.