Дюма

Во Флоренции Дюма продолжал начатое: «Французская армия», «Арманталь» (вторая часть публиковалась с 29 сентября, третья — с 1 декабря); ради денег с Буржуа написал пьесу «Жаник-бретонец», умолял никому не говорить, что приложил к ней руку (Фредерику Леметру: «Сейчас неудачная или малоудачная работа отбрасывает меня от Академии на 100 лье…»). 4 июня умер академик Жан Жерар Лаке, опять униженные письма Нодье, Скрибу, Делавиню, Гюго… Прочел «Флорентийские хроники» Бенедетто Варки, написал по ним пьесу «Лоренцино»: в 1537 году герцога Алессандро де Медичи убил его юный родственник из личной мести, Дюма добавил тираноборческий мотив. 21 сентября приехал во Францию, устраивал «Лоренцино» во Французский театр. 23 декабря будут выборы в академию, обходил всех, заискивал — без толку. Не было уже сил сидеть и ждать.

Когда он писал «Капитана Поля», его заинтересовала фигура Али-паши Янинского, албанского правителя, который в конце XVIII века пытался выйти из-под власти Османской империи, обещал построить демократическое государство, а стал тираном; в 1820 году султан Махмуд II его разбил и ему отрубили голову, а всякий человек с отрубленной головой мог рассчитывать на внимание Дюма, даже если не был столь занятной личностью. Дюма пошел обивать пороги министерств, выбил на поездку в Албанию грант — тысячу франков. Мало. Не поехал. К тому же «Лоренцино» взяли — надо присутствовать на репетициях. В перерывах он написал повесть «Праксида» — о сложной судьбе Евпраксии, дочери киевского князя Всеволода Ярославича и жены германского императора Генриха IV. 23 декабря состоялись выборы — даже не пощечина, а удар наотмашь: бессмертие получил Алексис де Токвиль, философ-консерватор, богатый аристократ, но не старик, а мужчина на несколько лет моложе Дюма… Правда, за несколько дней до этого умер старый академик Дени Антуан Люк, а за ним актер Александр Дюваль. Ах, да перемрут же они все когда-нибудь, наконец! Он так боялся неуспеха «Лоренцино», что 15 января вновь, не дожидаясь премьеры, бежал во Флоренцию — и узнал, что его жена открыто живет с сицилийским князем Виллафранка. В феврале он вел переписку с Французским театром, пытаясь заинтересовать своим Шекспиром, жаловался сыну, что никому ничего не надо. Что писать? О чем писать? «Век» и «Пресса» готовы брать романы, но где найти сюжет?

Сюжет нашел Маке, открывший забытого писателя Гасьена Сандра де Куртиля (1644–1712): был мушкетером, стал журналистом, сидел в тюрьме за «желтые» памфлеты, оскорблявшие видных лиц, специализировался на поддельных мемуарах. Маке заинтересовали эпизоды из «Мемуаров L. С. D. R.» (расшифровывают как «Мемуары графа де Рошфора») и «Мемуаров маркизы де Френ», относящихся к концу царствования Людовика XIV. Одного мужчину обманом женили на развратнице, другой продал жену в рабство: можно соединить. Он прислал план Дюма, обсудили, дальше было как с «Арманталем»: Маке написал текст, отдал его Дюма, тот увеличил в 4,5 раза, получился великолепный роман «Сильвандир», незаслуженно забытый: так глубоко в мужской психологии ни Дюма, ни Маке никогда больше не копались. Не исключено, что материалом отчасти послужил брак Дюма: если так, это единственный источник, из которого можно понять, что за отношения были у него с Идой.

Юноше Роже д’Ангилему семья не дает жениться на любимой Констанции, так как надо жениться на богатой; в Париже ему предлагают в жены дочь богатого судьи, которую тот почему-то жаждет сбыть с рук. Он соглашается. «На душе у д’Ангилема скребли кошки; он заранее ненавидел женщину, которую ему предстояло вскоре увидеть, и все же в угоду мужскому самолюбию хотел, чтобы после первой встречи у нее не осталось дурного впечатления от его наряда и наружности… Кроме того, к благоденствию быстро привыкают: Роже вышел из судебной палаты столь горделивой походкой и до того напыжившись, как будто он был миллионером с самого своего рождения». Невеста, Сильвандир, оказывается восемнадцатилетней красавицей, умницей. В чем подвох? Роже убежден, что подвох есть. Тем не менее он «немного поплакал, повздыхал, но в конце концов покорился своей участи, и даже довольно спокойно…». Поженились: «Я думаю, не существует такого брачного союза — если даже речь идет о союзе тигра и пантеры, — в котором, по крайней мере первые две недели после свадьбы, супруги не наслаждались бы безмятежным покоем». Но Роже, как герой Пруста, изводит себя ревностью и вместо того, чтобы радоваться, все время тратит на слежку и допросы: алкоголичка? картежница? воровка? Нет. «Тем хуже, тем хуже! — подумал шевалье. — Должно быть, у нее есть более серьезные недостатки».

Чем сильнее физическая страсть Роже к жене, тем больше он ее изводит. Поскандалив с ней, уехал, а по возвращении его арестовали — за что? В тюрьме он от опытного узника (набросок аббата Фариа) узнаёт, что люди по политическим доносам сидят десятилетиями. «Кровь приливала к его голове и так неистово стучала в висках, как будто у него начиналась горячка. Он закрывал глаза, забывался, впадал в дремоту: это было нечто среднее между бодрствованием и сном. И тогда самые странные видения проносились у него перед глазами. Большую часть ночи он ворочался с боку на бок и только часам к двум засыпал тяжелым сном; а через некоторое время его начинали терзать обрывочные сновидения. То ему чудилось, будто у него, как у птицы, выросли крылья и он вылетает через окно, то он неожиданно превращался в мышь и проскальзывал в щель под дверью; но потом, когда он убегал по водосточным трубам либо парил в небесном просторе, лапы или крылья внезапно отказывались ему служить…»

От знакомого Роже узнаёт, что его засадила жена. До сих пор ему, при всей ненависти к ней, такое и в голову не приходило. Он и теперь ждет, что она придет и утешит («стокгольмский синдром»!), но ее нет; спустя месяцы он решает отомстить и обретает спокойствие: вынашивать месть — значит быть при деле. Просидел два года, вдруг пришел любовник жены и сказал, что его освобождают благодаря ее хлопотам (на самом деле хлопотали друзья). Вернулся домой, началась жизнь в притворстве, но физическая страсть воскресла и сопротивляется ненависти. «Роже, ощущая, что достаточно ему протянуть руку, достаточно ему бросить взгляд, и его тут же окутывают волны нежной привязанности, порою забывал о своих ужасных подозрениях». Он уже не верит, что жена на него донесла, и с тем же тупым упорством, с каким прежде искал доказательства ее пороков, ищет свидетельства невинности. «Случалось, что среди ночи он вдруг просыпался от страшного кошмара — ему мерещилось, будто он все еще узник и томится в зловонной камере на жестком ложе… затем он вдруг обнаруживал, что он у себя в спальне, где мягко светит лампа под алебастровым абажуром, что он покоится в мягкой постели под шелковым балдахином, а рядом спит сном праведницы Сильвандир, эта пылкая сирена, любострастная чаровница, красавица с черной душою… И тогда Роже охватывало яростное желание сжать эту женщину в любовном объятии, прижаться губами к ее губам, задушить и упиться ее последним вздохом; при этом он говорил себе, что если в жизни она принадлежала не только ему, то уж в смерти по крайней мере будет принадлежать ему одному. Однако шевалье выполнял только первую часть своего порыва…»

Наконец он точно узнал, что жена виновна, сговорился с тунисским работорговцем, что тот ее купит, нанял головорезов разыграть похищение, наврал в полиции, что жена утонула, стал «вдовцом», не погнушался получить наследство, обручился с Констанцией. Но ему тошно, страшно, он откладывает свадьбу, тут приезжает персидский посол с женщиной — Сильвандир. Взаимный шантаж: «посол» оказался мошенником, Роже будет молчать, Сильвандир тоже, все довольны.

17 февраля 1842 года в академию избрали престарелого политика Паскье (обыграл де Виньи) и философа Баланша. Ну, эти долго не проживут. 24 февраля — оглушительный провал «Лоренцино», трудно сказать почему, пьеса хорошая, скорее всего, она не соответствовала духу Французского театра, а Дюма упорно стремился именно туда. Зато путевые заметки «Сперонара» имели успех, писал продолжение — «Капитан Арену». Заработал, анонимно поучаствовав в написании комедии Шарля Лафона «Соблазнитель и муж», написал по заказу издательства «Маэн и Кормон» биографию Жанны д’Арк «Жанна Дева». По Италии гастролировала французская труппа актера Долиньи с «Антони» и «Дарлингтоном», цензура запрещала: автор, говорят, аморальный. Дюма отвел Долиньи к издателю Баттелли, который занимался «Галереей Уффици», сговорились изменить названия и назвать автором Эжена Скриба, деньги пополам. Скриб — оплот морали — не возражал. Новости из Франции: умер академик Жан Роже, де Виньи и Сент-Бёв выдвигались, 4 мая проиграли филологу-латинисту Анри Патену. В июне во Флоренцию приехал на каникулы двадцатилетний студент военной академии Жозеф Бонапарт (сын Жерома) и, как когда-то Фердинанд Орлеанский, раскрыв рот бегал за Дюма. Тот очень нуждался в «младших братишках», привязывался быстро и горячо, день-деньской говорили о Наполеоне, 26 июня поехали на Эльбу, потом на соседний остров Монте-Кристо; Дюма обещал когда-нибудь написать книгу с таким названием. Вернулись 13 июля, 18-го он пришел обедать к Бонапартам, и там ему сказали, что случилось несчастье. «Две мысли одновременно промелькнули в моем мозгу: мои дети и — наследный принц. Но это не могло касаться детей: если бы с ними что-то случилось, известили бы меня и больше никого».

13 июля Фердинанд Орлеанский погиб в дорожной аварии. «Я больше ничего не видел, не слышал, только биение собственного сердца, повторявшего: „Умер! Умер! Мертв!“», — писал Дюма в «Вилле Пальмиери» (и много лет спустя почти теми же словами в «Новых мемуарах»). «Когда? — спросил я. — 13 июля, в четыре. — Я сел. 13 июля! Что я делал в тот день? Посетило ли меня предчувствие? Нет, ничего; я провел тот день как другие дни, даже веселее; Господи! в тот час, когда он умирал, я, наверное, смеялся…» «Его смерть и смерть мамы были для меня самым страшным несчастьем, которое потрясло меня до полного отчаяния… В его голосе, его улыбке, его глазах было магнетическое очарование, какого я не встречал ни у кого, ни у одной, даже самой соблазнительной, женщины, ничто и близко не могло сравниться с этой улыбкой, этим голосом. Часть моего сердца лежала в гробу…» Счастливый XIX век, когда мужчинам не нужно было притворяться бесчувственными мужланами, чтоб их не обвинили в неподобающей нежности к другу.

Но катастрофа была не только личная: «За четырнадцать лет, в течение которых я имел честь знать его, я не раз просил у него милостыни для бедных, свободы для узников, жизни для осужденных на смерть, и он не отказал…» Фердинанда парижане любили — как когда-то его отца. «Бедный принц! Какую иллюзию он создал! Он примирил нас с королевской властью». Некому больше стать добрым королем. Только что, 9 июля, консерваторы победили на выборах. Все кончено, никто никогда не спасет Францию… Много лет Дюма не мог понять, как Провидение допустило гибель Фердинанда, но наконец нашел ответ («Джентльмены Сьерры», 1849): «Провидение повелело, чтобы монархии клонились к распаду; в бронзовой книге судеб оно заранее начертало дату установления будущей республики… И вот Провидение встречает препятствие для своих целей: популярность принца-солдата, принца-поэта, принца-артиста; Провидение устранило препятствие, и, таким образом, в определенный день между рухнувшим троном и рождающейся республикой не обнаружилось ничего, кроме пустоты».

Долго, мучительно надеялись — вдруг ошибка? Наконец французский посол подтвердил. Отпевание 3 августа в Нотр-Дам, 4-го похороны в семейной усыпальнице в Дре. Александр с трудом достал билет на пароход. Успел. Город в трауре. «Я никогда не видел улицы Парижа такими печальными. Для меня каждый знак боли был нов и громко кричал мне о моей боли. Эти увядшие флаги, Нотр-Дам, похожий на большой гроб, схоронивший в себе нашу общую надежду… парижане уже неделю видели весь этот спектакль, но я-то видел его впервые…» Гроб закрытый, ему даже подойти не позволили, новый приступ боли, зависть к тем, кто был рядом — «они могли взять прядь его волос, лоскут рубашки!..» — уж лучше видеть процесс умирания, чем так: оставить друга живым и здоровым — и вдруг… (Потом знакомый врач отдал ему платок, который подкладывали умирающему под голову; говорил, что стало легче, хранил всю жизнь.) В Дре поехал с товарищами Фердинанда по лицею. Пришел в семейную часовню — как его там приняли, неясно. В «Новых мемуарах» писал, что король к нему подошел и утешал. А в «Истории моих животных» — что его чуть не прогнали. Обратно пароходом через Геную, попутчик — драматург Адольф Эннери, за два дня сочинили комедию «Галифакс» из английской истории. А как же горе? Но для писателя единственный способ утешиться — писать… Во Флоренции он за несколько недель написал заключительные главы «Виллы Пальмиери» — излил всю свою тоску. «Почему я пишу это, о чем я говорю это? я не знаю. Поэт — колокол; когда ему наносят удар, он издает звук; каждый раз, когда боль его ударяет, он изливает жалобу…»

Нужны пьесы, писать в одиночку, видимо, не было сил и желания. (Возможно, к этому периоду относится незавершенная пьеса «Конец Мюрата».) С Нервалем нехорошо расстались, к тому же у него несчастье: умерла Женни Колон, и «бедный Жерар обезумел…». Обратился к старым друзьям, Адольфу Левену [15] и Брунсвику, написали комедии «Свадьба с барабанщиком» и «Барышни из Сен-Сира», все на исторические сюжеты, надо пристраивать. В сентябре, окончательно расставшись с женой, он вернулся в Париж и поселился в отеле на улице Ришелье. «Галифакс» и «Свадьбу» взял театр «Варьете», «Соблазнителя и мужа» — театр «Забавные развлечения», имя Дюма на афишах не значилось. 1 октября ездил в Вилле-Котре на открытие охотничьего сезона. За «Французскую армию», заказанную Фердинандом, продолжали платить, но он не мог ею заниматься — больно и бессмысленно. Но, несмотря на горе, производительность была как у машины: «Корриколо», «Сильвандир», новелла о Вилле-Котре «Бернар» (опубликована в «Прессе» в 1842-м), исторические очерки — «Приключения Лидерика», «Хроника короля Пипина», «Хроника Карла Великого»; опубликованы в 1842 году издательством «Дюмон», в 1867-м вошли в сборник «Железные люди». Просто перелагать источники ему надоело, и он, как замечает Э. М. Драйтова, местами переходил на пародию, в частности на Огюстена Тьери, делавшего упор на «местный колорит», а в «Карле Великом» откровенно веселился, сделав персонажем самого Сатану: «Он хотел бы разнести по камням весь этот ненавистный собор! Он долго кружил над землей, раздумывая, как это сделать, как вдруг приметил на берегах Голландии одну из огромных дюн, нанесенных океанским приливом песчинка за песчинкой с первого дня сотворения мира… кинувшись на самую высокую дюну со стремительностью морской птицы, он закинул ее себе на плечо; теперь дюна мешала ему лететь, и тогда он пошел пешком по дороге в Ахен. Однако это путешествие оказалось долгим и утомительным. Дюна, уложенная на плечо, съехала и стала напоминать огромную переметную суму, одна половина которой висела спереди, другая за спиной. Та половина, что болталась впереди, загораживала дорогу, и Сатана каждую минуту был вынужден справляться, правильно ли он идет…» История вообще ему наскучила? Нет: он искал способ писать о ней и нашел новый идеал; в том же году он сказал одному историку: «Ваше имя могло бы стоять на всех моих книгах…»

15

Левен в театре тоже преуспел: написал 170 пьес, с 1862 по 1874 год был одним из директоров «Комической оперы».