«Джамп» значит «Прыгай!»
Шрифт:
«В условиях средней полосы России наилучший результат даёт опрос наименее занятой в производстве части населения, – учил их инструктор, – дворников, сторожей, пенсионеров, чье привычное положение заключается в созерцании окружающего мира».
Старушки в магазине метров за сто от дома номер 22 подсказали, что дворником там Степанида, что помогает ей беспутный супруг, что они одного дня спокойно не живут и со всеми лаются, и что у нее вроде бы сестра в Москве.
Когда на звонок Лене открыла сурового вида бабища, девушка кинулась ей на шею и заливаясь слезами покрыла ее щеки поцелуями. Оторопевшая Стеша узнала, что в гости к ней явилась племянница ее московской сестры, которая тут проездом и зашла ее навестить. У племянницы с собой ненароком оказалась с собой литровая бутылка вермута и поллитра водки. Для мужа дворничихи,
– Он-то, председатель потребсоюза на машине с шофером разъезжает, а она, курва, напялит шубу с горжеткой и по магазинам шляитца. Ну так Бог их покарал. Сколько они тут жили, Бог им детей не давал. Тогда они усыновили дочку, то есть удочерили. И в газете про это написали, и председатель исполкома ручку ему за это жал. А потом и она сама, жена этого гада понесла. И все знали от кого – от шофёра его, татарина. А татарин этот вообще был до баб охочий, даже на меня наскакивал. Мою как-то раз полы в колидоре, глядь вниз, а за мной мужик стоит, я поворачиваться – у него оказываитца наготове пушка-то. Ой, смех и грех! Я ему, ой Ахметк, ты чего как петух наскакиваешь, хоть бы поговорили, что ль, а он мне, а чего время на разговоры тратить?
– Ну так чего Корсачиха-то? – c горящими глазами выпытывала Лена.
– Ну так вот, рожает она вполне нормального мальчика, а эта приемная их оказывается дура-дурой.
– Да ты что, тётк?
– Вот те крест. Ну, дебильная девочка. Они хотели было ее обратно сдать, так не берут. Да еще и по партейной линии папаше чистку устроили. Грят, коммунист так поступать не должен. Что ж это пример для коллектива? Ты у нас, брат, на орден идёшь! Вот они ее и оставили. В пять лет девка еще не говорит ни слова, в десять начала говорить «да-да» и «на-на». Ребятишки дворовые ее дразнили, так Корсачиха ее в длинные юбки-то наряжала, платок на голову длинный и так с собой ее брала и по городу шлялась.
– Берегла! – поддакнула Лена.
– Уж не знаю, как она берегла, а в тринадцать лет она – фьюуить! – захватила. Да-да! Моя свояченница ей аборт делала. Вот тут-то им и звиздец пришел. Мужика из партии и со всех должностей турнули, мамаша с приступом слегла, сынка (грешили на него, но думали, может, тут и папаша причастен) отправили на учебу в кредитно-финансовый техникум. Словом, после этого случая эта семейка вообще перестала из дому выходить, а как еще младшего ребенка их дурной этот Гостылин загрыз, так и вообще рехнулись.
– Расскажи, тёть Стеш, – заныла Лена, – я этой истории не знаю. – И на столе неведомо какими путями появилась еще одна литровая бутылка джина и полуторалитровая бутыль тоника.
– А чего тут рассказывать? Когда Игорёшка приезжал на побывку к матери, вышло так, что он привез воровскую маляву жене Илюшки Заботы. Ну, чего ты удивляешься, он же бухгалтером был в СИЗО, ворьё обслуживал. Хороший бухгалтер – он везде нужон, хоть ворам, хоть ментам. Он. говорят, так умел деньги списать, что никто и увидеть не мог, как они в начальском кармане оказывались. Ну и значит, он с этой малявой к Маруське, а у той девка на выданье, тоже Маруся, только ее Марой звали. Так и так, снюхались они, он подженился, съездили они на зону, папаша ее наблатыканный детей благословил, весь Устьлаг, грят, три дня гудел на этой свадьбе. А в нужный срок родился ребеночек, мальчик, вылитый Корсач. И в один прекрасный день, то бишь кошмарный – в городе нашим начали пропадать дети. Вначали у Вальки Масловой девочка семи лет, затем у Таньки Шевцовой, девочка – пяти лет, затем у… Людки кажется, в кожвендиспансере медсестра, у нее девочке шесть лет было. Потом вот у Мары прямо из коляски ребенка выцарапали и бежать. Ну, вначале слух разнесся, что это цыгане. Тут у нас в окрестностях табор стоял. Ну, менты к ним съездили, те крест целуют, что им своих детей девать некуда и всех матерям предъявили. И что ж ты думаешь, доча? На третий день, когда уж бандюки наши на поиски пустились и весь город
перетряхнули, все подвалы и чердаки перерыли, нашлись девочки. Закопанные под кучей мусора. На самой что ни на есть городской свалке в овраге. Взяли за это бомжа какого-то, что ни говорить, ни слышать не мог и повесили на него все эти дела. Словом, списали убогого подчистую, на том дело и закрыли.– Значит вы думаете, что это не он сделал?
– Да кто же его знает, деточка, может, и он. На эту свалку много и детей, и бомжей шлялись. Да только детки-то были все изнасилованы пере смертью, да страшно, во все места, а деда взяли убогого, за семьдесят ему будет, откуда в нем силость-то?
На этом допрос пришлось прервать, поскольку явился еле стоявший на ногах муж хозяйки с каким-то обшарпанным донжуаном, который поставил на стол еще одну початую бутылку водки и на этом основании стал хватать Лену за коленки. Пока Стеша с супру-гом базланили, Лена коротким ударом в сердечную мышцу вызвала у дожуана легкий шок, который обещал пройти через минут десять (если повезёт), и стала собираться. Вновь обретённая родственница проводила ее до автобусной остановки. Ожидая автобуса на вокзал, она позвонила Барскому и в двух словах рассказала о своих достижениях.
– Все отлично, а теперь езжай домой первым же поездом и нигде не оглядывайся, не останавливайся и ни с кем ни о чем не заговаривай, – наказал ей Валерий.
– Ну что ты, здесь живут очень милые, простые и общительные люди, – засмеялась Лена.
– Не забывай пословицу – простота хуже воровства.
Простояв на остановке битых полчаса, Лена отправилась на вокзал пешком. Стандартная стекляшка под названием «У дороги» стояла на углу и ее ни с чем нельзя было перепутать, разве что с такой же стекляшкой под другим названием, которые стоят на обочинах всех российских дорог.
Лена толкнула тяжелую дверь из листового железа, увернулась от той же самой двери, норовившей обрушиться на нее под силой мощной пружины и продолжила путь в полумраке. Несмотря на то, что в зале стояли вполне типовые низенькие столики с облупившейся полировкой, сразу можно было сказать, что хозяйкой кафе была небогатая женщина: бесформенные вещицы, витые из соломки, безвкусные кашпо с пучками растений свисали со стен. На полке бара стоял запыленный двухкассетник, мурлыкавший что-то из репертуара «Европы Плюс». Над приемником висел рушник с вышитой надписью
«Пусть доброта и наш уют
Опять вас в гости к нам ведут»
«Доброта» может быть, но насчет «уюта» – это наглая ложь, сочла Лена и села. Колени ее упирались в жесткий край стола и «уют» был очень далек от реализации. В кафе абсолютно не было публики, кроме одного шофера, расправлялвшегося с полной тарелкой дымящихся пельменей. Она прождала добрых пятнадцать минут официантку, затем подошла к буфетной стойке и застучала вилкой о стеклянную вазочку с салфетками.
– Вам что-нибудь надо?
В дверях появилась официантка с пудреницей в руках. Она была девушкой молодой и хорошенькой, но лицо у нее было мрачным, словно она сомневалась, что получит жалование в следующий раз. Лена заказала чай с пирожным и лишь, когда та принесла заказ, осмелилась задать свой вопрос.
– Скажите, вы не знаете, доктор Глузский живет здесь?
– Доктор Глузский? – та пожала плечами с видом полнейшего недоумения. – Нет, здесь нет никакого доктора. Только эта лахудра носит такую фамилию, а ее мамаша – уже другую.
Девушка нахмурилась.
– Знаете, поскольку у нее есть пацанёнок, то можно вычислить, что и муж наверняка был, хотя… – она сделала невыразимый жест руками. – Хотя, если у нее действительно был муж, то я не знаю, что с ним случилось. Сбежал вероятно, и не скажу, что я его за это обвиняю. А может, помер. – Она доверительно нагнулась к Лене. – Знаете, в этом паршивом городишке люди вешаются чуть ли не ежедневно. А на что жить? Этот громадный комбинат закрыт, весь город мается без работы, пенсий не дают, пособий не выплачивают. Людям, если честно, даже самогонка в глотку не лезет. Я сама здесь недавно и не собираюсь задерживаться ни в этом городишке, ни в этом заведении. Нет, я не из тех крыс, что тонут вместе с кораблем, я еще за себя постою. – Она взяла у Лены пятерку и заговорщицки шепнула: – Я позову вам эту мымру, только вы при ней про меня ни слова.