«Джамп» значит «Прыгай!»
Шрифт:
– Господи, что за ахинея такая! Не было тогда никаких «законников», а были несчастные каторжане, которые мерли там, как мухи, на этих каторгах… За них еще Антон Палыч заступался.
– А я вам так скажу, поменьше бы заступался, побольше бы толку было. Но с Раскольниковым дело дальше обстояло занятное. Бежал он на японской браконьерской шхуне прямиком в Японию, изучил там каратэ, стал мастером десятого дэ… или как там, дана, а оттуда в Америку дёрнул. Грабил там поезда вместе с Джесси Джеймсом, натянул нос Нату Пинкертону, побывал вождём племени команчей, заработал пару миллиончиков на приисках Аляски и вернулся, представьте, в Петербург, так его ностальгия замучала, подлая. А там, представьте себе, Сонечка Мармеладова уже в люди выбилась, бордель
– Ну, это вы мне любезный, Аникей Севостьяныч анекдотец травите.
– Да нисколько, Сергей Елизарыч, самолично читал сей опус и даже рецензию на него писал.
– Помилуйте, неужто кто-то издал эту пакость?
– Издали, издали. Кто заказали, те и издали, издательство «Ослиус», если память не изменяет. Этот роман, по-моему, и премию литературную получил тем же «Ослиусом» утвержденную, а теперь его экранизировать собираются.
– Не экранизируют, – спросонок заявила Лена и одним глазом глянула двоих почтенного вида мужчин, сидевших рядом на лавочке.
– Вы так думаете? – осведомился обладатель козлиного голоска, оказавшийся к сожалению без пенсне.
– Уверена. Директора Вашего «Ослиуса» притянули за неуплату налогов, а издательство распродается сейчас с молотка.
– Наверное, так и надо, – произнес другой мужчина. – Меньше надо было всякой чуши издавать. Ну а вы, любезный наш Аникей Севостьяныч, какого рода рецензию на сей опус написали и где ее прочесть можно?
– Да… Бог его знает, где ее тиснули, рецензию-то, – промямлил его собеседник, – уж и не помню, кто мне ее заказал. Бурмистров-то ведь всегда считался грамотным, крепким писателем…
– Да никогда он писателем не был… А после того, что вы про него рассказали, гнать его надо из нашего Союза…
– Ну зачем вы так уж сразу?
– Гнать, гнать! И издателей этих лицензий их лишать и всенародно позорить…
– Муромов, конечная станция, всем выйти из вагонов, – пробубнил голос в репродукторе и временное население вагонов потянулось к выходам.
В последний раз Лена ездила в электричках на стажировке в Англии и совсем забыла, что в электричках России отсутствовали туалеты. Эта мысль совершенно измучила ее, даже больше чем сама физиологическая потребность. Но еще больше ее взбесило, когда она убедилась, что обе двери здания красного кирпича, где располагался туалет муромовского вокзала, наглухо забито здоровенными досками крест-накрест. Мужское население поезда совершенно этого не стеснялось, доставало свои причиндалы и справляло нужду на глазах у проходящих женщин. Женщины делали вид, что этого не замечают. Зато в городе строились сразу три церкви – одна деревянная и две каменных. Затем Лена зашла в гастроном, галантерейный магазин и кафе – туалета также нигде не оказалось.
Совершенно остервенев от злости, она прошла по улице и, зайдя в один двор, решительно заколотила в первую попавшуюся дверь.
– Хто там? – ответил голос спросонья.
– Открывай, госбезопасность, – рявкнула Лена.
Дверь открылась на цепочке, и мужчина, стоявший за ней, в испуге уставился на ее удостоверение.
– Открывай немедленно, пока тебе дверь не разнесли, скотина!
Мужчина оторопело открыл дверь, из комнаты вышла женщина в ночной рубашке (было полдевятого утра)
– Лицом к стене, – скомандовала Лена. – Стоять не оборачиваться. Если этот негодяй у вас, вам не поздоровится.
– У нас никого нет, – робко проблеял мужчина.
Она открыла одну дверь, оказалась ванная, другую – то что надо. Приведя себя в порядок, она вышла и спросила:
– Это дом номер семь по улице Красноармейской.
– Нет, – в голос ответили разом муж и жена, – это Вторая Воровская, раньше называлась Красной Армии.
– А Красноармейская – это в другом конце города, – добавила жена. – Только она уже называется Зоновская.
– Можете повернуться, товарищи, – строгим голосом сказала Лена, –
это что же у вас все улицы переименовали?– Ага, Ленинскую на Бандитскую, Правдинскую на Гулаговскую, Большевистскую на Авторитетскую, Свердловскую на Солониковскую, Гоголевскую на Михасевскую, – затараторила жена. – Как у нас этого уголовника, Илюшку Заботина, в губернаторы избрали, он тут все переменял и везде свои порядки лагерные установил.
– Ну какой он тебе уголовник, Маш, – сделал страшные глаза ее супруг. – Правда, сидел он и до сих под судом, однако закон-то что дышло… Народ ему доверил… Вот он и заботится об народе. Хотя с другой стороны, – он глупо захлопал глазами, – мы-то люди маленькие.
– Спасибо, товарищи, – сказала Лена, направляясь к двери, – извините, но мы должны продолжать операцию.
– Слышь, дочка, – выглянув за дверь, зашептала ей женщина, – если ты обратном пути приспичит – забегай. Хошь ко мне, хошь – к кому хошь, у нас тут народ простой – кады припрёт любой завсегда пустит.
– Извините, – прошептала Лена, пунцовая от стеснения, и вышла на улицу.
Теперь она по-новому глядела на городок и, прикидывая, что до отхода обратного поезда до Москвы у нее еще добрых восемь часов, то ей представлялась возможность ознакомиться с городом, ставшим по выражению газет «блатной столицей России». Первой ей попалась на глаза Доска Почета, на которой отполированными латунными буквами значилось «Лучшие люди нашего города». Обычно глядя без всякого интереса на эти признаки социалистического быта, Лена вдруг обнаружила, что Доску украшают цветные фотографии мужчин самого устрашающего вида. Некоторые были татуированы по самую шею. Под фотографиями значились надписи типа «Боря Гнус, коронованный законник, шестнадцать ходок, две короны, Уральский батя», «Миша Семичастный, авторитет и разводящий Центральной России, девять ходок, корона», «Васо Кандаладзе, законник, корона, смотритель Южного общака».
На улицах города в репродукторах гремела музыка. Вначале, когда она шла к Доске, звучало «Эх, мальчики, да вы налётчики», ее сменила «По тундре, по железной дороге».
Затем Лена вышла на обширную городскую площадь, перед которой высилось суперсовременное здание, очевидно, административное, и добротный особняк дореволюционной постройки. Спиной к ней оказался стандартный гипсовый памятник с воздетой ввысь рукой. Его отличие от других таких же лепнин по Руси состояло в том, что этот был густо, до боли в глазах вызолочен, причем настоящим сусальным золотом. Зайдя спереди, Лена прочитала на цоколе надпись «Грабь награбленное!». У подножия лежал совершенно свежий венок с черной муаровой лентой, на которой бронзовела надпись: «Первому пахану России от муромских братков».
Пройдя по площади далее, Лена дошла до следующего памятника, нового, из красного гранита. На монументе десятиметровой высоты были изображены молодые парни с автоматами в руках в момент агонии, когда их настигали вражеские пули. Монумент можно было бы принять за память красноармейцам, сложившим головы в годы гражданской или отечественной войны, однако Лена обнаружила, что одеты указанные статуи не в шинели, а во вполне модные современные пиджаки и брюки, на шеях у них цепи и галстуки, а судорожно сведенные руки сжимают автомат «калашникова», «узи» и вполне современную детально высеченную «беретту» калибра 9 мм.
В это самое время на площадь выехал сверкающий лаком двухэтажный туристический автобус, остановился возле памятника, и оттуда выпрыгнула молодая женщина в платье слишком ярком, чтобы ее можно было принять за иностранку. Вслед за ней из автобуса высыпали человек тридцать старичков и старушек в шортах и кроссовках и оживленно прицокивая языками, защелкали фотоаппаратами. Лена с улыбкой узнала правильную речь британских кокни.
– Ladies’n gentlemans, this is a «Red Bratki Square». First in the world monument of Russian maffiosso, – затараторила гид. [Леди и джентльмены, перед вами Площадь Красных Братков, первый в мире памятник русским мафиози (искаж. англ.).]