Джаным

И лишь закрыв глаза вдруг вспомнил о ней. Анна Озгюн. Помнится, она мне нравилась, да что там нравилась – я был по уши в неё влюблён! Тогда у неё был мужчина, которого она любила, а сейчас она замужем за турком, который делает ей дорогие подарки.

Остановив поток ненужных вовсе мыслей, постарался отправиться в страну Морфея, но образ её отчаянно не покидал меня. Однако усталость взяла своё. Нужно хорошенько выспаться, ведь завтра новый день и новая свадьба. Люблю свадьбы, правда, когда присутствуешь на них ежедневно, мозг потихоньку перенаполняется всем этим счастьем, кружевами, бокалами и прочей свадебной атрибутикой.

Не часто, но, бывает, вспоминаю этот день, когда мы впервые встретились после окончания университета, просматриваю его в своих воспоминаниях раз за разом, будто кинопленку. И так отчетливо слышу её смех, вижу её улыбку, что сам невольно улыбаюсь.

Так странно, но мне безумно нравится сочетание её имени с этой турецкой фамилией. Анна Озгюн. И никак иначе. Я бы сказал, что ей к лицу эта восточная нотка.

Глава 6.

Август 2009-го.

– Так странно, джаным. Еще вчера была в Турции, а уже сегодня – здесь, в Москве, – говорит, игриво отправляя апельсиновую дольку в рот.

– Ты говоришь об этом с такой лёгкостью, словно то, что ты живёшь на две жизни, тебя абсолютно устраивает – отвечаю ей с едва уловимым раздражением.

– О чем это ты? Можно жить на два дома, но не на две жизни. Жизнь – она одна, и каждый проживает её так, как считает нужным.

– Опять громкие слова и не более. Хорошо, я живу на две жизни. Одна жизнь – это ты, наши встречи. Другая – это мои фотографии, моя студия, книги, люди: родные, близкие и приятели, прохожие и незнакомцы, Ольга.

– Она знает о наших встречах?

– Я ничего от неё не скрываю.

– То есть ты приходишь домой и всё ей рассказываешь? Всё, вплоть до мельчайших подробностей? – спрашивает, улыбаясь.

– Зачем ты так? Она знает о наших встречах, о тебе, всё: от начала до конца.

– И ты считаешь, что это нормально, что это не причиняет ей боли? Ты сложил с себя всю ответственность, прикрывшись тем, что правдив и честен. На самом деле, это банальная мужская трусость. Перекладывание ответственности: выбирай сама, как тебе с этим жить. Хочешь, оставайся, но потом не жалуйся и не устраивай истерик, а хочешь – собирай свои вещи и уходи. Разве я не права?

– Что ты несёшь? – начинаю заводиться.

– То, что Ольга принимает наши с тобой отношения, вовсе не означает, что это не причиняет её боли. А то, что ты удваиваешь эту боль своей якобы откровенной правдой, вне сомнений. Это не откровенность, джаным, это эгоизм.

– Великолепно! Выстрел в лоб. Эгоист и трус. Таким ты меня видишь?

– Вовсе нет. Но по отношению к Ольге ты проявляешь именно эти качества.

Неужели она права, и я всего лишь трус, который не может сделать выбор и осознанно причиняет боль женщине, которая любит меня и ждёт вечерами? Да, я не обманываю Ольгу, прикрываясь задержками на работе, отчетами и прочей ерундой, которую выдумывают сотни мужчин, чтобы выкроить время для своих любовниц, изменяя своим супругам, которые этим временем хранят семейный очаг. Но что это меняет? Так ли нужна ей, Ольге, эта мнимая правда?

– Ты сделал выбор за неё, даже не поинтересовавшись, а хотела ли она всё это знать. Тем самым ты успокоил свою совесть, ведь по сути ты никого не обманываешь, и, на первый взгляд, твоя совесть абсолютно честна.

– Перестань, – перебиваю её.

– Я не хотела тебя обидеть, просто сказала то, что думаю и, раз уж мы начали этот разговор, то…

– Ты затеяла весь этот разговор, – вновь не даю ей договорить и просто срываюсь на крик, – и если ты намерена продолжать его в том же духе, то у меня нет подобного желания. У меня, в принципе, нет желания продолжать вести с тобой какие-либо беседы, даже просто находиться рядом с тобой! Что ты, чёрт возьми, о себе возомнила!

Вылетаю из номера вне себя от злости, не преминув при этом хлопнуть дверью. Банальная мужская трусость, значит?

Выхожу на улицу – прохладный августовский воздух тут же даёт о себе знать и, увы, не греет. Захожу в ближайший бар и заказываю двести – виски: стоит согреться. Возможно, стоит напиться. Ещё двести – отлегло. Стало легче дышать, и мысли, одна за другой, стали поступать в мою голову. Что же меня так вывело из себя? Какая глупая ситуация. Однако еще глупее было оставить её там, в номере, одну посреди ночи. Я просто устал. Смертельно устал от этого подвешенного состояния, в котором пребываю в последнее время, а сколько оно длится, это последнее время, так с ходу и не сказать. Надоело делить на два. Надоело делиться. Нет, она не права, определённо не права по поводу того, что невозможно жить на две жизни. Очень даже можно, и мы с ней оба тому пример. Как долго всё это будет продолжаться? Чего она хочет? К чему был весь этот разговор? Да какая, к чёрту, разница, к чему, да почему, если всё именно так, как она сказала. Не скрывать – не значит быть честным, и есть ли грань между «не скрывать» и «демонстрировать», и не переступил ли я эту черту. Не стал ли я откровенно демонстрировать Ольге наличие у меня другой женщины, той, что занимает все мои мысли, той, что стоит между нами с Ольгой, той, что я всё время жду?

Между прочим, наши позиции с Ольгой несколько схожи: мы оба ждём. Правда Ольга ждёт того, кто уже ждёт и, увы, нее её. Мы с ней будто сидим в зале ожидания, на чемоданах и с билетом в руке, в котором указан пункт назначения, но отсутствует дата и время отправления. Кто забыл указать эту дату и когда же исправят эту ошибку? Ещё двести. Это всего лишь мысли, и никаких действий. Как же здесь накурено – у них что, не работают кондиционеры? К чёрту всё!

Кому нужна правда и нужна ли она вообще? Миллионы людей тонут во лжи, прекрасная зная, что рано или поздно эта ложь выйдет наружу, и затопит всё, что они так тщательно скрывали. Так стоит ли скрывать и лгать? Если все вокруг вдруг перестанут лгать, наступит хаос или, напротив, покой?

Выхожу из бара – стало еще холоднее. Она, наверное, ушла. Возвращаюсь в отель, спрашиваю у администратора, не сдали ли ключи от номера. Отрицательный ответ. Поднимаюсь в номер, хотя в пору бы бежать сломя голову. Открываю дверь. Она не ушла.

– Что ты читаешь? – спрашиваю её, прикрыв дверь.

– Стефан Цвейг. Мне очень нравятся его новеллы, – улыбается, закрывая книгу.

– Ты не ушла.

– Я надеялась, что ты вернёшься.

– Как хорошо, что ты не ушла, – подхожу к ней, провожу рукой по её волосам.

– Как хорошо, что ты всё же вернулся, джаным.

И если вы не в силах что-либо изменить сегодня, хотя именно вы должны это сделать, оставьте всё, как есть – не трогайте, не нарушайте целостности, не разрушайте. У всего есть своё время, и оно обязательно придёт.

Глава 7.

Никогда не говорил ей, что не люблю возвращаться домой из отеля, когда открываешь дверь и понимаешь, что вот она, реальность, которая встречает тебя с распростертыми объятьями, будто насмехаясь и радуясь твоей неудачи, мол, опять не удалось, опять ты вернулся. Сколько времени я вот так возвращаюсь, прокручивая ключ в замочной скважине? А она, что она чувствует, вернувшись ранним утром в свою московскую квартиру?

– Ну, как прошла встреча?

– Оль, я даже не знаю, что я должен ответить на подобный вопрос, – невольно вздрагиваю, – и стоит ли вообще на него отвечать.

Ольга, милая Ольга – женщина, с которой я живу вот уже полтора года. Мы познакомились с ней в небольшом ресторане. Она присела за мой столик, мы разговорились, выпили по бокалу вина – в тот же вечер она пришла в мою квартиру и пребывает в ней по сей день. Она знает про меня всё, я никогда ничего от неё не скрывал: ни про свои отношения, ни про встречи в отеле, ни про свои чувства к другой женщине. Знаю, что эти знания лишь причиняют ей боль, но ничего не могу изменить. Конечно, я мог бы жить с Ольгой, как говорится, долго и счастливо, обзавестись детьми, о которых так давно грезит моя мать, просыпаться по утрам, уходить на работу, приносить честно заработанные деньги, вкладывая их в общий бюджет, засыпать с чувством выполненного долга и ощущением бесконечного одиночества. Можно было бы создать атмосферу идеальной семьи и тёплого уютного очага, картину, умело нарисованную рукой мастера – подобные картины рисуют многие умельцы на протяжении долгих лет, не видя вовсе, что их краски давно поблекли, а холст отсырел и больше ничего не воспринимает. Не могу и не желаю жить в подобной лжи или мнимой идиллии, обрекая себя на постоянные муки совести и реалии, скрытые от посторонних глаз.