Джеки Чан: состарился, не успев повзрослеть

А потом до меня стали доходить слухи, что моя настоящая фамилия вовсе не Чэнь, а Фан.

— Не может быть, — подумал я. — Как такое возможно?

И при первой же возможности задал отцу этот вопрос, но он снова с улыбкой уклонился от ответа:

— Зачем ты всё это выспрашиваешь? Чтобы обо всём рассказать, одного дня не хватит, я как-нибудь потом расскажу тебе всё не торопясь.

С тех пор меня стало съедать любопытство, что же такое он собирается мне поведать?

Наконец настал заветный день. Мы с отцом ехали по одной из автострад Гонконга, и вдруг он сказал:

— Сынок, нам надо выбрать время, чтобы я тебе кое-что рассказал. Я уже не молод и боюсь, что однажды могу уснуть и не проснуться, и ты уже никогда не узнаешь историю своей семьи.

Я почувствовал, что это будет долгая и насыщенная история, поэтому я должен снять на камеру всё, что он будет рассказывать — чтобы эта история сохранилась навсегда.

В тот же день я пригласил в ресторан нескольких членов Ассоциации режиссёров Гонконга, чтобы приглядеться к разным режиссёрам и определить, кто из них мог бы мне помочь. В конце концов, я остановил свой выбор на Мэйбл Чун^[147], изложил ей задачу и спросил, интересно ли ей было бы поработать над таким документальным фильмом. Идея её весьма воодушевила, и она охотно согласилась. Так мы и договорились^[148].

Съёмочный процесс проходил вовсе не так гладко, как я предполагал вначале. Каждый день всё зависело от настроения отца. Съёмочная группа расставляла камеры, налаживала освещение, а после всех приготовлений он раздражённо говорил: «Ну и что вы тут снимать собрались?» — и уходил. И нам приходилось ждать. Иногда он неожиданно обращался ко мне:

— Ай, расскажу-ка тебе…

И тогда нужно было пользоваться моментом и снимать.

Бывало, он рассказывал, рассказывал, и вдруг замолкал. Я спрашивал:

— Папа, а что было дальше?

А он раздражённо отвечал:

— Отстань, дай мне порыбачить.

Работа осложнялась ещё и тем, что я постоянно отлучался по делам, мотаясь по всему свету. В общем, мы потратили на эти съёмки три года. А снимали мы тогда ещё на плёнку. Представьте, как дорого нам всё это обошлось!

Папа родился в 1915 г. в провинции Шаньдун, жил в разное время в провинциях Аньхой и Цзянсу. Когда ему было 16 лет, он стал изучать кунг-фу стиля хунцюань^[149], завершив обучение в год своего девятнадцатилетия. В возрасте 20 лет в Нанкине он поступил на службу в Гоминьдан в качестве ординарца, а затем служил гоминьдановским разведчиком.

Когда началось вторжение в Китай японской армии, папа окольными путями вернулся в Аньхой, где состоялся его первый брак. У него родилось двое сыновей, их назвали Фан Шидэ и Фан Шишэн^[150]. Вскоре после этого его жена скончалась от рака^[151]. После начала национально-освободительной войны отец оказался в опасном положении, учитывая его гоминьдановское прошлое^[152]. Ему пришлось с болью в сердце покинуть маленьких сыновей и ступить на путь скитаний. Так несчастные малыши в восьмилетнем возрасте лишились родительской заботы. Они всё же подвергались преследованиям и допросам, однако, поскольку следов отца так и не обнаружилось, детей оставили в покое. В августе 2013 года я, наконец, побывал в провинции Аньхой и встретился со своими старшими братьями и со многими родственниками. Эта встреча взволновала меня до глубины души.

Я с отцом и матерью

Моя мама родилась после смерти своего отца, моя бабушка в ней души не чаяла и растила как сына. В то время бабушка держала бакалейную лавку, так что дела у них шли неплохо. Мамин первый муж был хозяином обувной лавки. В годы японского вторжения его случайно убило снарядом во время бомбёжки. Лишившись сына, свекровь хотела продать невестку, но мама сбежала и, продолжая носить траур, стала промышлять частной торговлей вразнос, чтобы заработать денег на жизнь и на обучение двух дочерей.

Затем она покинула родные края и в одиночестве добралась до Шанхая. Там она устроилась работать горничной в семью иностранцев и самостоятельно осваивала английский язык. Тогда же, спасаясь от коммунистов, в Шанхай приехал мой папа — там он участвовал в разделе территории, то есть, стал одним из головорезов, взявших себе определённую территорию для контроля.

Их первая встреча получилась весьма любопытной. Папа тогда служил инспектором и задержал маму, когда она пыталась провезти контрабандой опиум. По всем правилам её полагалось арестовать, но он потихоньку её отпустил, решив, что одинокая женщина, да ещё и в трауре, занялась таким промыслом не от хорошей жизни. Позже он узнал, что мама была в Шанхае известной личностью. Она часто появлялась в публичных местах, носила прозвище «Третья Сестра», курила и играла в азартные игры.

Так судьба свела их вместе, и они становились всё ближе друг другу. Однажды папа обнаружил у мамы целый ворох закладных квитанций из ломбарда. Он взял их, пока она не видела, и выкупил обратно все вещи. После такого поступка отца мама бросила играть в азартные игры и с тех пор больше никогда к ним не притрагивалась. Когда жизнь более-менее наладилась, мама перевезла в Шанхай дочерей.

В 1949 г.^[153] многие члены Гоминьдана бежали на Тайвань. Сменив своё прежнее имя Фан Даолун на новое — Чэнь Чжипин, папа последовал их примеру и бежал в Гонконг. Спустя два года туда перебралась из Макао и моя мама. Она приплыла в трюме корабля, битком набитом беженцами. Из-за плохого воздуха на борту умерло пять человек. Когда корабль подплывал к берегу, мама была уже почти без сознания, но она стойко выдержала и спустилась на берег. Приехав в Гонконг, папа по рекомендации друзей поступил на работу в иностранное консульство на пике Виктория. Отец, который до этого даже не заходил на кухню и никогда в жизни не занимался домашним хозяйством, поначалу работал уборщиком, садовником и учился искусству шеф-повара. Мама тоже поступила на работу в консульство и стала горничной.

Двое скитальцев, пройдя через годы бед и лишений, наконец, поженились в Гонконге, а в 1954 году родился я.

С детства мне врезалась в память мамина бережливость — пожалуй, это самая запомнившаяся её черта. Я часто видел, как она штопала бельё, делая заплатки из старого папиного белья. Она никогда не выбрасывала рваную одежду, а вместо этого чисто выстирывала её и убирала. А потом, когда где-то на другой одежде образовывалась дыра, она чинила её, делая заплатки из того рваного белья, которое тогда выстирала и отложила. Таким образом можно было починить немало одежды. У папы на белье было много-много заплаток.

Когда я подрос, мама по-прежнему ходила в той же одежде, которую носила, когда я был маленький. Все чаевые, полученные за долгие годы работы горничной, она откладывала и копила. Помню, когда я бывал в Австралии, она частенько извлекала на свет какую-то коробочку и говорила мне, что в ней хранятся браслет и несколько сотен американских долларов. Однажды она неожиданно спросила:

— Сынок, ты можешь дать мне 130 долларов?

— А для чего тебе? — спросил я.

— Если ты дашь мне 130 долларов, то у меня будет ровно тысяча.

Она придвинула ту коробочку, внутри оказалось множество бумажных купюр — двушек, пятёрок и десяток. Это были чаевые, которые она бережно копила десять лет, там было около 870 долларов. На душе у меня стало тяжело. Я взял мамины доллары, дав ей взамен десять тысяч.

28 февраля 2002 г. мамы не стало. 26 февраля 2008 г. этот мир покинул отец. Меня не было рядом, когда они умирали.

На последней стадии болезни мамы врач сказал мне, что надежд на выздоровление больше нет, и теперь ей остаётся только промучиться до последнего вздоха. Я сказал маме на ухо, что мне пора уезжать, что я ещё не закончил съёмки фильма и меня ждут. Я не знаю, слышала ли она меня, но я точно знаю, что она меня понимала. Если бы я остался, я каждый день был бы рядом с ней, держал бы её за руку, разговаривал бы с ней. Когда бы она ни очнулась, открыв глаза, она увидела бы меня рядом. Но тогда это было невозможно.