Дженни. Ближе к дому

— Могу сказать тебе по секрету вот что, Джозина, — говорил Далтон по привычке оживленно. — В действительности произошло то, что миссис Фрэнк Бауэрс по личным причинам настаивала на твоем аресте, а шериф пожелал исполнить эту ее просьбу, чтобы оказать ей любезность. В этом все дело. Он просто-напросто подошел к делу формально. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

Он опять взглянул на Джозину, приподнимая брови, но не стал дожидаться ее ответа.

— Так вот, шериф Гловер собирается выставить свою кандидатуру на второй срок, а такие случаи бывают иногда перед выборами. Я в самом разгаре важнейшей для меня кампании и очень ценю готовность любого кандидата пойти навстречу избирателям и обеспечить себе их голоса. Все мы являемся слугами народа и по необходимости подчиняемся воле избирателей. Тебе это понятно. Во всяком случае, даже если бы тебя взяли под стражу, то через несколько дней шериф тебя преспокойно выпустил бы, тем бы дело и кончилось. Я рад, что для тебя все так хорошо обернулось, Джозина.

Кончив говорить, Далтон поднял глаза и указал ей на дверь движением руки.

— Можешь идти теперь, — сказал он кратко.

Джозина поднялась с кресла. Однако она остановилась тут же, вместо того чтобы уйти немедленно. Он опять указал ей на дверь.

— Это все. Я очень занят сегодня утром.

Он наклонился над столом, словно решившись не смотреть на нее больше.

— Сколько я должна вам, мистер Бэрроуз? — спросила она.

— Ничего. Ровно ничего. Мне очень приятно было сделать любезность мистеру Ханникату. Он всегда очень энергично помогал мне перед выборами.

Джозина собиралась было поблагодарить Далтона, как вдруг он поднял глаза и указал ей на кожаное кресло, в котором она только что сидела.

— Погоди минутку, — нервно сказал он. Выражение его лица уже изменилось. Он смотрел на нее пытливым взглядом. — Сядь, Джозина. Я хочу кое-что узнать на этот счет, прежде чем ты уйдешь.

Джозина снова села.

— Почему мистер Ханникат послал тебя за советом ко мне?

— Ну, мы с ним давно в дружеских отношениях, — подумав с минуту, ответила Джозина, — а сегодня утром он сказал мне…

Далтон прервал ее.

— Вот только что, когда ты вошла сюда, ты сказала мне, что собиралась замуж за этого негра, Харви Брауна, которого убили прошлой ночью. Туземец Ханникат — белый. А ведь ты…

— Мистер Бэрроуз, я тоже отчасти белая, — решительно заговорила она.

Далтон посмотрел на нее долгим испытующим взглядом. Прошло несколько времени, прежде чем он собрался заговорить снова.

— Я это очень хорошо вижу. — Его голос зазвучал громче и резче. — Это всякому видно. Но при чем это тут? У нас много мулаток и квартеронок. Страна кишит ими и всякими другими разновидностями тоже. Меня удивляет другое. Никогда в жизни мне не доводилось слышать, чтобы какая-нибудь негритянка хвасталась дружбой с белым. По крайней мере в этой части страны. Это очень необычно и беспокоит меня. Неужели ты не понимаешь? Неужели ты не знаешь, что это такая вещь, о которой тебе следует молчать?

Угрожающий голос Далтона становился все громче и сердитее. Он замолчал, глядя прямо ей в глаза, но Джозина ничего ему не ответила.

— Вот это и беда с вами, неграми, в которых есть хоть частица белой крови, — осуждающе сказал он. — Все вы начинаете много болтать и вести себя так, как будто вы ничем не хуже белых. Я прожил здесь всю свою жизнь и не помню, чтобы когда-нибудь было иначе. Почему вы, негры, не знаете своего места, где вам полагается быть, и не умеете держать язык за зубами?

Он встал из-за стола и большими шагами прошелся к окну. («Не замечаете ли вы, насколько негры в последнее время стали светлее? Из года в год эта перемена становится заметней. И чисто-черных негров старых времен вы тоже видите не много. Они быстро исчезают. Пятьдесят лет назад мулаты попадались часто, но квартероны и окторуны были такой же редкостью, как белый мул на коровьем пастбище. Но не в наше время. Прямо не знаешь, чего и ждать еще лет через пятьдесят».)

Повернув от окна назад, Далтон остановился перед Джозиной, сильно покраснев и посмотрев на нее так, словно это была упрямая и недружественная свидетельница на перекрестном допросе.

— Почему же ты молчишь? — спросил он громовым голосом. — Разве ты не слышала? Я задал тебе вопрос! Я задал тебе даже два вопроса!

Джозина на мгновение прикусила губу. Потом весь ее страх пропал, и она спокойно подняла глаза.

— Мистер Бэрроуз, вы, может быть, считаете, что я недостаточно хороша, чтобы разговаривать и вести себя, как белая, — сказала она неторопливо и спокойно, — но моя мать была достаточна хороша для белого.

Он воззрился на нее.

— Для какого белого?

— Для моего отца.

— Кто это тебе сказал?

— Моя мать.

Далтон засунул руки в карманы и, прежде чем заговорить с ней снова, несколько раз прошелся взад и вперед по комнате. Как опытный адвокат, он отлично знал, что долгий допрос свидетеля, дружественного или недружественного, может только повредить его собственным интересам. Он всегда умел быстро обдумывать и решать вопросы на ходу и теперь соображал, насколько далеко можно завести этот допрос. Перестав мерить шагами комнату, он сразу изменил свою манеру разговаривать. Впервые за все это время он стал любезным и снисходительным.

— Скажи мне вот что, Джозина, — начал он, бегло улыбнувшись. — Для чего ты это сейчас говорила? Это очень любопытно. Откуда тебе столько известно о предполагаемых отношениях твоей матери с каким-то белым? Откуда ты узнала, что он твой отец?

— Так сказала мне моя мать. — Потом Джозина прибавила: — И бабушка Мэддокс тоже знает. Она даже больше говорила об этом, чем моя мать.

Далтон собирался было спросить ее, что же еще ей известно об ее отце, но вдруг передумал и отошел от Джозины. Он долго стоял у окна спиной к комнате, глядя на площадь перед зданием суда. Когда он заговорил снова, голос его звучал напряженно, но сам он казался спокойным и держался, по-видимому, дружелюбно и любезно.

— Сколько тебе лет, Джозина? — спросил он, не отходя от окна и повернув только голову, чтобы взглянуть на Джозину.

— Двадцать четыре года.

Он отошел от окна и медленно подошел к ней.

— Как зовут твою мать?

— Джозефина. Все зовут ее Джози.

— Сколько ей лет теперь?

— Ей около сорока.

— Кожа у нее такая же светлая, как у тебя?

— Не совсем. Она немножко темнее.

Его густые брови слегка приподнялись.

— Твоя мать была замужем, когда ты родилась?

Джозина отрицательно покачала головой.

— Почему ты носишь фамилию Мэддокс?

— Потому что это была фамилия моей матери, и моей бабушки, и прабабушки тоже.

— Твоя мать сейчас замужем, и у нее есть другие дети?

— Да, сэр.

— Где она живет?

— Она жила раньше в Пальмире, а теперь живет на ферме в деревне.

— Где ты родилась, Джозина?

— Здесь, в Пальмире.

— Ты живешь здесь всю жизнь.

— Да, сэр.

Далтон вернулся к своему столу и сел в зеленое кожаное кресло с высокой спинкой. Он хлопотливо передвинул бумаги и документы с одного края стола на другой, даже не глядя как следует, что он делает. («Когда вы становитесь взрослым и приобретаете некоторый жизненный опыт, вы нередко интересуетесь, поступили бы вы точно так же, как в прошлом, если бы пришлось начать жизнь сначала. Это трудно решить любому человеку, потому что плохое и хорошее и теперь смешивались бы так же, как это было тогда, и никто не знает, что в конце концов перевесит. В молодости я проделывал такие штуки, которых стыжусь теперь и в которых никому не признался бы, да мне и повредило бы, если б это обнаружилось, но в глубине души я счастлив, что пережил все это в юности».)