Джевдет-бей и сыновья

Сзади вдруг раздался сдавленный хриплый голос:

— Джевдет-бей!

Джевдет-бей обернулся. «Ох, как же старость изменила Сейфи-пашу!» — промелькнуло у него в голове. Перед ним стоял бывший посол Османской империи в Англии, чью блестящую карьеру прервала младотурецкая революция.

— Как поживаете, сударь? — спросил Джевдет-бей.

Словно не слыша его, Сейфи-паша обратился к Ниган-ханым:

— Ниган, доченька, как поживаешь?

Ниган-ханым высвободила свою руку и почтительно поцеловала руку Сейфи-паше.

— Таких людей, каким был твой отец, нынче не осталось! — сказал Сейфи-паша еще более хриплым, чем прежде, голосом. — Какой человек был Шюкрю-паша! Нет теперь таких людей!

Несмотря на то что стоял он с трудом, опираясь на руку слуги, а лицо его стало похоже на морду дряхлого уродливого пса, в Сейфи-паше по-прежнему было что-то внушающее почтение окружающим.

Джевдет-бей не мог сдержать изумления. «Ему ведь, поди, уже за девяносто! Такие долго живут. Потому что не изнуряли себя трудами и заботами, как я. Он еще и меня переживет. Зачем Ниган ему руку поцеловала?»

— Какой человек был твой отец! — повторил паша. — Достойнейший! Не осталось таких людей, не осталось! — Тут он вспомнил про Джевдет-бея. — Что, торговля теперь в руках господ наследников? А сам на прогулку, свежим воздухом дышать, да? Хе-хе-хе. — Хриплый его смех перешел в еще более хриплый кашель.

— Да, сударь, — пробормотал Джевдет-бей. Он чувствовал себя уязвленным, но понимал, что поделать ничего не может.

Сейфи-паша снова повернулся к Ниган-ханым и стал расспрашивать ее о сестрах, о других родственниках и знакомых, и все они у него были «достойнейшими людьми». Потом ему стало скучно, и он напустился на слугу который, мол, стоял и шатался. Ниган-ханым поняла, что пришло время прощаться, и снова поцеловала паше руку. Напоследок паша захотел сказать что-то ласковое переминавшимся с ноги на ногу детям, но его сдавленный хрип, похоже, только напугал их. Потом он двинулся прочь, ворча на слугу.

— Как он постарел! — вздохнула Ниган-ханым.

«Старый-то старый, зато здоровый», — подумал Джевдет-бей. Он долгое время шел молча и не брал жену под руку. Потом они остановились у перекрестка. «И зачем Ниган поцеловала ему руку?» Мимо с тяжелым стоном и скрипом проехал трамвай. «Зачем?» Резко загудел автомобильный клаксон, и внуки испуганно прижались к дедушке с бабушкой. Про Сейфи-пашу они, наверное, уже забыли, но по-прежнему чего-то боялись. В тот момент, когда Ниган-ханым поцеловала руку Сейфи-паше, словно что-то разбилось. В Джевдет-бее шевелилось глухое раздражение. Он начинал все сильнее злиться на Ниган-ханым, кидал на нее обвиняющие взгляды, но та ничего не замечала. Они медленно перешли на другую сторону дороги. Показался дом, окруженный липами и каштанами.

На верхнем этаже, несмотря на холодную погоду, были открыты окна. К перилам крайнего балкончика был привязан кусок белой ткани — знак для водовоза. Из трубы поднимался тонкий голубой дымок и тут же исчезал, рассеянный ветром. В саду за домом качались голые деревья. Вдоль стены кралась кошка. Джевдет-бей почувствовал, что проголодался. «Приду сейчас домой, наемся, выкурю сигарету… Потом чай и длинный послеобеденный сон…»

Глава 15 ПОЭТ-ИНЖЕНЕР НА ПОМОЛВКЕ

Дверь неожиданно открылась.

— Сынок, подышал бы ты воздухом хоть немножко! — сказала Фериде-ханым. — И чай готов… Выйди отсюда, посиди со мной чуть-чуть. Воскресенье-то ведь только раз в неделю, а ты и его проводишь, запершись со своими книгами, в сигаретном дыму. Разве это годится? Ты посмотрел бы на себя. Краше в гроб кладут!

— Мама, я чай позже выпью. Сейчас как раз собирался выходить. У Омера сегодня помолвка, — сказал Мухиттин.

— У Омера помолвка? Что же ты мне не сказал? С кем?

— С одной девушкой, — сухо проговорил Мухиттин и пожалел, что вообще открыл рот. «Сейчас она захочет узнать, как зовут невесту, кто ее отец и все прочие подробности», — подумал он и нахмурился, желая показать, что не расположен отвечать на вопросы.

— Чай готов. Я только поэтому и пришла, — сказала Фериде-ханым и вышла.

«Обиделась. Ох уж этот мой дух противоречия! Мог бы и удовлетворить ее любопытство, сказать пару слов. Она бы обрадовалась», — упрекнул себя Мухиттин, но потом подумал, что парой слов мама ни за что бы не удовлетворилась, и, что еще хуже, узнав о счастье Омера, завела бы речь и о других знакомых ей счастливых людях, которые женились или собираются жениться. Говорить об этом мама стала бы, чтобы показать сыну, как она расстраивается из-за того, что он такой несчастный, и намекнуть, что нужно для того, чтобы стать счастливым. «А я все бездельничаю. Вот опять ворон считаю!» Он сидел, по-прежнему уставившись пустым взглядом в закрытую дверь.

Время близилось к пяти. С самого утра Мухиттин сидел за столом в своей комнате, из окна которой открывался вид на Бешикташ (дом стоял на гребне холма). По воскресеньям он работал над стихами. В другие дай по вечерам он тоже иногда писал стихи, но из-за усталости мало что выходило. Да и сейчас не вышло. Несколько часов подряд он писал и зачеркивал написанное, безуспешно пытаясь привести старое незаконченное стихотворение в приемлемый вид.

Встав из-за стола, Мухиттин подошел к окну. В Бешикташ пришла свежая, юная весна. По переулку выходящему на улицу Серенджебей, возвращалась с прогулки семейная пара с детьми. В небе над крышами и трубами стремительно носились ласточки, еще выше чертил круги ястреб. По морю, казавшемуся с такого расстояния спокойным и неподвижным, плыли две маленькие баржи. «Опять не получилось как следует поработать!» Обычно, когда не писалось, Мухиттин спускался в Бешикташ и заходил в какое-нибудь питейное заведение, но сегодня нужно было идти на помолвку, и от этого на душе заранее было тяжело. «Вот так прошел еще один день. Я говорил, что, если не стану хорошим поэтом, в тридцать лет покончу с собой». Сейчас это решение казалось просто в запальчивости произнесенной шуткой, милой глупостью, которую можно простить тому экзальтированному юноше, которым он когда-то был. И все-таки Мухиттин не удержался от того, чтобы подсчитать. «В тридцать лет… То есть в 1940-м. Сейчас весна 37-го, у меня три года в запасе. Этот мой сборник, который никак не напечатают, не так уж важен. За три года нужно многое сделать…»

Осталось три года. Семь лет из десяти прошли, а он так и не почувствовал их вкуса. Тогда невозможно было даже представить, что время пролетит так быстро. Что там семь лет — в те дни он думал, что два года, остававшиеся до окончания инженерного училища, никогда не кончатся. Он чувствовал превосходство над товарищами по училищу. Те на переменах играли в коридорах в футбол, иногда превращали в подобие футбольного поля чертежные столы и гоняли по ним шарики из смятой бумаги, а после занятий шатались по кинотеатрам Бейоглу. Он говорил им, что он, Мухиттин, — новый Достоевский, и наслаждался производимым эффектом. Рефик и Омер казались ему родственными душами: в них тоже все время горел огонь едкой насмешки, питаемый унижением и ненавистью. Они верили в разум и терпимость — так, по крайней мере, Мухиттину тогда казалось. Однажды, когда они втроем сидели в одном из мейхане Бейоглу и изрядно уже набрались, он поделился с ними планом самоубийства. Реакция была именно такой, какую он ждал: на него посмотрели с уважением — ни малейшего следа замешательства или удивления. В то время казалось, что это очень просто — отсечь от жизни все, что могло бы быть после тридцатого дня рождения. Собственно, никто из них и не думал, что будет жить после тридцати.

«Тридцать лет! Через три года!..» По улице шел старик в шляпе. На вид ему было за шестьдесят. Под мышкой он держал стопку газет. Должно быть, возвращался с рынка — сидел там в каком-нибудь кафе, читал газету под стук костей, которые бросали игроки в нарды, потом, поменявшись газетами со своими приятелями-пенсионерами, внимательно прочел все новости. Отец Мухиттина, уволившись с военной службы, проводил время именно так. Еще, конечно, ходил в мечеть. Мухиттин некоторое время размышлял, не идет ли этот старик как раз в мечеть, потом попытался вспомнить, не встречал ли он его когда-нибудь на рынке, Затем оторвался от окна и вернулся за стол. Он знал, что сегодня уже ничего не напишет, и все-таки сидеть за столом было лучше, чем глазеть в окно.

По столу были раскиданы перечерканные листки бумаги с незаконченными стихами, газеты, журналы, сигареты и ручки. Из забитой до отказа пепельницы скверно пахло. «Вот и все… — думал Мухиттин. — Противный запах пепла и кучка скомканных листков. Зачем я себя обманываю? Это все, что после меня останется в мире, который я так презираю… Конечно, есть еще работа, которая нужна мне для денег…» Он взял со стола одну из газет. Старик, возвращавшийся с рынка, наверняка прочитал ее от начала до конца. «Визит премьер-министра во Францию… Успешное завершение переговоров по вопросу о будущем Хатая… Французский парламент выносит вотум доверия кабинету Блюма… В кинотеатре „Сарай“ идут одновременно два турецких фильма… Высокие цены на мыло объясняются дефицитом оливкового масла… Советы доктора Логмана… Испанский город Герника лежит в руинах после бомбардировки авиацией франкистов… Новое охлаждающее устройство „Холодильник“ от фирмы „Братья Бурла“… Курсы валют: фунт стерлингов — 620 лир, доллар — 123 лиры; золото — 1059 лир… Советы доктора Логмана… „Нервин“ — лекарство от болезней нервов, нервного истощения и бессонницы…»