Джевдет-бей и сыновья

Глава 46 НАЦИОНАЛИСТЫ

— Он совсем из ума выжил. Будь его воля, он бы всем шестидесяти миллионам измерил черепа, чтобы понять, кто турок, а кто нет, — сказал Махир Алтайлы.

«Не шестидесяти миллионам, а пятидесяти девяти миллионам двумстам пятидесяти тысячам», — мысленно поправил его Мухиттин, вспомнив недавно виденную «Подробную карту турецкой нации», и рассердился на себя за то, что его разум до сих пор может находить удовольствие в такой ерунде.

— Выжил из ума, заврался! Вы бы слышали, что он мне говорил! Мустафа Кемаль, конечно, был светловолосым и голубоглазым, однако череп у него что нужно. А вот у Исмета, дескать, не череп, а ужас что такое. Вот такими, с позволения сказать, изысканиями он и занимается.

Мухиттин удивлено подумал, отчего он сам раньше никогда не обращал внимания на подобные вещи.

— Сам по себе череп Исмета, возможно, и неплох, но по бокам у него, оказывается, есть какие-то вмятины. И вот он пустился мне обо всем этом подробнейшим образом рассказывать. Я сначала из уважения к возрасту и опыту слушал, но потом начал возражать. Сказал ему, что понятия расы и нации нельзя основывать на измерениях черепов. Попытался объяснить, что такое Rassen Psychologie — расовая психология. Он и слушать не стал. Обвинил меня и всех, кто так же думает, в наивности и неопытности.

— Прямо так открыто нас и обвинил? — спросил Серхат Польоглу.

— Сказал, что ему не нравится наш журнал: мы, дескать, засоряем турецкий национализм ложными идеями. На это я ему заявил, что в таком случае мы больше не можем считаться соратниками.

— Да, иначе получилось бы, что мы признаем свою неправоту! — бросил Серхат, но, похоже, по-настоящему взволнован никто не был.

— Когда я это заявил, он с пренебрежительным видом, характерным для многое повидавших самолюбивых стариков, сказал, что мы, собственно говоря, никогда и не были вместе. А между тем мы всегда уважали его опыт и вклад в развитие турецкого самосознания. Мы признаем его заслуги — но это, согласитесь, уже наглость. Сегодня «Отюкен» — единственный во всем мире журнал, представляющий турецкое националистическое движение. Что он в таком случае имеет в виду, говоря, что мы никогда не были вместе?

— Уж не то ли, что он сам никогда не был вместе с националистическим движением? — пробормотал кто-то из молодых.

Махир Алтайлы посмотрел на говорившего так, словно перед ним был неодушевленный предмет, покачал головой, будто говоря что-то самому себе, а потом провозгласил:

— Теперь наши пути разошлись. Он и его последователи отныне не могут считаться нашими соратниками. Однако это не значит, что в движении произошел раскол. Напротив, движение снова стало единым целым, и основа этой целостности — единственно верная система взглядов. Движение лишь очистилось от заблуждающихся элементов, пытавшихся придать ему ошибочное направление.

Наступила тишина. Все молчали, словно пытались как следует прочувствовать исторический момент.

Они сидели дома у Махира Алтайлы в Везнеджилере. Каждое воскресное утро здесь собирались человек пять сотрудников редакции, говорили о журнале, о националистическом движении, обсуждали планы и замыслы. Сегодня уже успели пообедать, жена Махира Алтайлы убрала со стола, а дочь, на которую все время поглядывал Мухиттин, принесла кофе, но из-за стола не вставали. С самого начала обеда Махир Алтайлы рассказывал о своей встрече с одним профессором, теоретиком националистического движения, вернувшимся в Турцию после смерти Ататюрка. Все собравшиеся выглядели весело и решительно, однако некоторое сомнение и тревога все же витали в воздухе — что ни говори, а желаемых результатов встреча не принесла. Они опасались, как бы профессор, пользующийся уважением и влиянием среди националистов, не решил издавать свой собственный журнал.

— А что он думает о Хатайском вопросе? — спросил Серхат.

— По — моему, этот вопрос уже закрыт, но я все-таки поинтересовался его мнением. Он и тут ошибается. Говорит, что с самого начала выступал за «ненасильственное присоединение». Пацифист! Может быть, он и оказался прав, но по сути все равно ошибается. Не понимает, что французы отдали нам Хатай, испугавшись, как бы мы не начали сближение с Германией. Если бы мы решились присоединить Хатай силой, если бы вступили в военный конфликт с французами и англичанами, то естественным образом стали бы союзниками Германии. Хатай мы получили, но упустили такую замечательную возможность! Я попытался ему это растолковать, но он не понял или притворился, что не понял. Мало того, обиняком дал понять, что не одобряет нашего увлечения Германией. Мол, турецкое националистическое движение немало страдает из-за того, что нас сравнивают с национал-социалистами и называют фашистами, так что надо поосторожнее… И прочее в том же духе. Разговаривал со мной, как с несмышленым юнцом. Вправду ли он верит во все это, не знаю, но решил указать ему на одно противоречие. Как же так, говорю, с одной стороны у вас — обмер черепов, а с другой — такое настороженное отношение к Германии? Неувязочка! Он вскипел, рассердился, сказал, что я по сравнению с ним молод и неопытен, потом начал говорить про новые книги, которые недавно прочел: Блюмхен, Гобинау… Он мне будет про Гобинау рассказывать!

— Да, нужно против него как-нибудь выступить! — сказал Серхат. Он из сотрудников журнала был самый горячий.

— Не знаю, стоит ли? — пробормотал Махир Алтайлы так, словно не считал себя вправе давать ответ на этот вопрос.

— Да, пожалуй, не стоит! — бросил Серхат. — Кто он, в конце концов, такой? Старик профессор. Только и есть у него, что имя: Гыясеттин Каан. Сидит в своем Ускюдаре и разводит кур.

— Вот имя-то мы могли бы употребить себе на пользу, — задумчиво проговорил Махир Алтайлы. — Сам он нам не нужен, но его имя пригодилось бы. Не вышло… Однако я еще не потерял надежду. Надо вести по отношению к нему осторожную политику.

— Осторожную политику! — восхищенно прошептал кто-то из молодых. Махир Алтайлы, не взглянув на говорившего, отхлебнул кофе.

— Теперь давайте посмотрим, что у нас в папках.

Они собрались просмотреть и отобрать статьи и стихи, приготовленные для январского номера.

Махир Алтайлы уже собирался встать, но один из молодых людей поспешил опередить его: подбежал к книжному шкафу и взял с него две папки. Мухиттин повернулся к нему и сказал, что еще одна папка, которую принес он сам, лежит рядом с радиоприемником, но юноша то ли не услышал, то ли не захотел услышать, и вернулся за стол, не прихватив папку Мухиттина.

Тот раздраженно встал на ноги, однако Махир Алтайлы начал говорить, словно ему было совершенно неважно, присутствует Мухиттин за столом или нет. «Все они его подпевалы!» — подумал Мухиттин, поднимая папку со стихами. Отбор стихотворений для журнала был поручен ему. Обернувшись к столу, он увидел, что молодые люди с почтительным вниманием слушают Махира Алтайлы. «Кажется, обо мне вообще забыли. Как они восхищенно на него смотрят! Ради него на все готовы. А я что здесь забыл? Нет, не буду снова начинать… Я разделяю их убеждения и энтузиазм!» И Мухиттин сел за стол.

Разговор шел не о содержимом папок, а снова о Гысеттине Каане. Было совершенно очевидно, что эта тема очень беспокоит собравшихся. «Какой вред может причинить нам этот старик? Если получит разрешение, то начнет издавать журнал, и, кто знает, может быть, с нами будет покончено, — думал Мухиттин, но чувствовал почему-то не страх, а радостное, даже какое-то праздничное возбуждение. — Журнал перестанут покупать, уважаемые националисты перестанут здороваться с Махиром Алтайлы!» Эта мысль развеселила Мухиттина, но потом он вдруг испугался. «Нет-нет, я всей душой должен быть с ними. Всей душой! Чем я сейчас могу быть полезен движению?» Он открыл папку со стихами, но тут же закрыл, решив, что правильнее будет повнимательнее прислушаться к словам Махир-бея. Тот по-прежнему говорил о профессоре Каане.

— Да зачем нам с ним церемониться? — спросил Серхат. — Старичок спрятался в Ускюдаре, разводит кур и книжки почитывает. Если мы его заденем…

— Нужно воспользоваться его авторитетом! — сказал Махир Алтайлы и встал из-за стола. — Неплохо было бы похвалить его в журнале. Так мы привлечем внимание его почитателей. Увидев его имя, они отнесутся к нам с доверием. Однако я за такую статью не возьмусь. Нужно его похвалить, но так, чтобы было понятно: все его заслуги, увы, в прошлом, больше он ни на что не способен. Этакий некролог… — Замолчав, он стал задумчиво ходить по комнате с таким видом, словно точно знал, что все присутствующие смотрят на него.