Джевдет-бей и сыновья

— Тебе нехорошо, — сказала Назлы. — Возвращайся в отель и ложись спать.

— Если бы ты знала, как мне хотелось бы остаться с тобой!

— Хотя бы не стой посреди комнаты, сядь!

— Что я за человек? Каким я выгляжу в твоих глазах?

— Наверное, это ты там, в Европе приучился думать о себе. Ты сам об этом говорил.

— Да, правда. Это меня и делает дурным человеком! Ум! Или нет, я сам! Я знаю, что я — это я. Здесь об этом никто не думает, только я один. Только я один полностью отдаю себе отчет в том, что я — это я, и поэтому становлюсь все более странным. Превращаюсь в животное! Да, я животное — у меня дурные мысли кипят в голове, кем еще я могу быть среди здешних здоровых душой и телом, уравновешенных людей? К тому же я хозяин, патрон… Отвратительный, хитрый, двуличный тип. Что, по-твоему, важнее?

— Пожалуйста, хватит, я не могу больше это слышать! — взмолилась Назлы, закрыла лицо ладонями и вдруг подняла голову: — Папа идет!

Омер ничего не слышал.

— Правда?

— Да, это точно он. Я знаю его шаги.

— Ну ладно, я все равно уже собирался уходить, — сказал Омер. — Котлеты были замечательные, большое спасибо. Что мы будем делать дальше? Я ведь почему так много работаю и зарабатываю? Потому что презираю… Завтра прийти?

— Как хочешь.

Снизу послышался звук открываемой двери, потом шаги на лестнице.

— Ну, вот и он. Я знаю, твой отец меня терпеть не может. Меня все ненавидят. И справедливо… Потому что я и патрон, и…

В прихожей открылась дверь. Мухтар-бей кашлянул и, должно быть, начал снимать пальто.

— Папа, это вы? — крикнула Назлы.

— Я, я!

— Что случилось?

Вместо ответа послышалось шарканье тапочек, и через пару секунд Мухтар-бей появился в гостиной.

Омер по-прежнему стоял посредине комнаты. Заметив, что Мухтар-бей с гневным видом смотрит на бутылку, растерянно проговорил:

— А мы тут ужинали… Рад вас видеть!

— Вино, значит, пили? — спросил Мухтар-бей.

— Взяли одну из твоих бутылок со шкафчика на кухне, — сказала Назлы и тоже почему-то встала.

— Мою бутылку, со шкафчика на кухне… — пробормотал Мухтар-бей. Увидел, что Назлы направилась к нему, и, похоже, встревожился.

— Что с вами, папа?

— Со мной не все в порядке. Как оказалось… — сказал Мухтар-бей. Потом снова пробормотал: — Со шкафчика… Вино, значит!.. — и вдруг закричал: — Молодой человек! Молодой человек, я не позволю вам, слышите, не позволю пить вино в такое время в доме незамужней девушки!

— Простите?

— Не позволю, понял?

— Папа, что случилось?

— Я и так, впрочем, уже собирался уходить.

— Нет, постой! Я хочу с тобой поговорить, — сказал Мухтар-бей и взял дочь за руку. — Ну-ка, что с тобой? Ты тоже пила! А теперь еще и плачешь. Прошу тебя, уходи в свою комнату и ложись спать.

— Папа, пожалуйста! — проговорила Назлы и начала плакать, уже не пытаясь сдержаться.

— Все это очень дурно! Очень! Уходи к себе и ложись. Мухтар-бей еще в своем уме и не забыл, что такое нравственные устои. Из ума, хвала Аллаху, еще не выжил. Уходи и ложись спать, иначе я буду вынужден впервые в жизни, как отец, применить силу!

Назлы, рыдая, вышла из гостиной.

— Я, если хотите, тоже пойду, — сказал Омер, однако, взглянув Мухтар-бею в лицо, сел в кресло.

— Нет-нет, не уходи пока, сядь! Я на тебя не сержусь. Сейчас я не могу на тебя сердиться. Посиди немного, мне нужно тебе кое-что сказать. Потом уйдешь. Первым делом я скажу вот что: если моя незамужняя дочь посреди ночи — или в девять часов вечера, неважно — сидит дома наедине с мужчиной и пьет вино, что противоречит всем общепринятым нормам морали, то вина за это в первую очередь лежит не на ком-нибудь, а на мне. Да, я виню себя в том, что пренебрег своими отцовскими обязанностями. Из-за некоторых своих неприятностей я перестал замечать то, что происходит у меня под носом. Да, сердиться на тебя я не вправе. Однако ты тоже виноват. Я понимаю, что вы помолвлены и скоро поженитесь, и тем не менее нахожу твое поведение неправильным. — Мухтар-бей указал рукой на дверь и прибавил: — Она, конечно, тоже виновата, но она все-таки девушка!

Омер не испытывал ни смущения, ни угрызений совести. С самого раннего детства в подобных ситуациях он неизменно испытывал чувство собственного превосходства и правоты. Именно с таким чувством он слушал сейчас Мухтар-бея. Однако чтобы уйти от неприятного разговора, он, с таким видом, будто делает будущему тестю одолжение, проговорил:

— Вы правы.

— То-то же! Я прав. Ты это тоже понимаешь, но что ты успел натворить, пока я не опомнился? — Стоило Мухтар-бею услышать, что Омер признает его правоту, как лицо его просветлело. — Я прав… Ты сам это сказал! Обрадовал меня. У меня ведь сейчас очень тяжело на душе. Я тебе еще кое-что потом скажу, но сначала… Этим вечером я ходил в «Анкара-палас» — пригласили на прием в честь болгарского премьера. Ну ты знаешь. И вот с этого приема, ужина, или как там это сборище называется, я ушел, ни на кого не обращая внимания. Ушел, потому что все в этом зале показалось мне отвратительным. Жалким, пошлым и гадким. Я понял, что становлюсь безнравственным человеком.

— Ну что вы, — сказал Омер все с тем же видом, будто делает одолжение.

Но Мухтар-бей, казалось, его не слышал.

— Я понял, что становлюсь безнравственным человеком! — повторил он еще раз. — Вся моя жизнь показалась мне пустой, бессмысленной, скверной. Еще немного, и я поверю, что она была исполнена пошлости и лицемерия! Я многие годы был движим верой в идею. Когда учился в школе гражданских чиновников, когда был каймакамом, затем губернатором — всегда я знал, что готов бороться за свои убеждения, бесстрашно делал то, что считал верным. И честь свою я не запятнал — по крайней мере, так мне казалось до сего дня. Но сейчас… Сейчас я чувствую себя обманутым дураком-мужем, которого бросила жена. Я несчастный человек! Понимаешь ли ты это?

Омер промолчал и только кивнул головой.

На лице Мухтар-бея появилось сожаление, будто он думал: «Зачем я все это сказал? Никакой необходимости не было!» Потом заговорил снова — обвиняющим тоном, словно речь шла не о нем самом, а об Омере, и все более распаляясь:

— Я понял, что удержать меня от сползания в пучину безнравственности могут только мои собственные воля и разум. На обратном пути я думал об этом и, пусть поздно, но принял решение: отныне в вопросах нравственности — и даже нет, вообще всегда и во всем я буду руководствоваться лишь здравым смыслом и ничем иным. Когда я сбился с пути? Не знаю. Где грань между нравственным и безнравственным? Не знаю! Все, что я знаю, — это то, что я оказался в скверном положении, но все-таки понял это. Что такое нравственность? Я ни на что теперь не могу полагаться! — Мухтар-бей говорил все громче и громче, раздражаясь и нервничая, но внезапно как будто успокоился. — Теперь буду смотреть не на других, а на самого себя. Я ждал, что мне окажут уважение, — не дождался. Теперь я опомнился и пришел в себя — и понял: все, что у меня есть — моя дочь. Ты меня не понимаешь и, наверное, про себя смеешься надо мной, но сейчас я объявлю тебе свое решение, которое считаю правильным и необходимым. До свадьбы тебе не следует больше приходить в наш дом и встречаться с моей дочерью. Все, что мог, ты здесь уже видел. Через месяц вы поженитесь. Но до этого ты ее не увидишь. — Тут Мухтар-бей, похоже, разволновался: — Да, не увидишь! Так я решил. И чтобы выполнить это решение, я готов пойти на любые…

— Я тоже об этом думал, сударь, — перебил его Омер и встал на ноги.

Встал и Мухтар-бей.

— Что ж, превосходно. Ты, значит, тоже об этом думал! — проговорил он и стал нервно перебирать пуговицы на пиджаке. — Если так, почему же ты дожидался этого момента?

— Я принял это решение только сейчас, — ответил Омер. В этом момент он очень себе нравился и даже, можно сказать, гордился своими словами.

— Молодой человек, вы… ты, наверное, это и так знаешь, но я все равно скажу: ты мне совсем не по душе.

— Знаю.

Наступила тишина. Оба в замешательстве глядели друг на друга.

— Не взыщи, — наконец проговорил Мухтар-бей. — Я плохо с тобой обошелся, но по-другому поступить не мог. — Его пальцы снова затеребили пуговицу на пиджаке. — И мне жаль, что я стал изливать тебе душу. Зачем? Ты все равно ничего не понял.

— Я пьян.

Мухтар-бей помолчал, потом заговорил жалобным голосом:

— Ты пил наедине с моей дочерью посреди ночи. Довел ее до слез. И не первый, далеко не первый раз она из-за тебя плачет!