Джигит

– За дам, - поддержали остальные и подняли рюмки.

Шведский пунш обладал изрядной крепостью и неплохим привкусом, но с непривычки от него хотелось кашлять.

Константинов собственноручно налил по второй рюмке и пояснил:

– Этим напитком мы сегодня начинаем, в нарушение всех человеческих правил, специально ради нашего молодого...
– Посмотрел на свою рюмку на свет, подумал и добавил: - Ну, конечно, забыл его имя-отчество.

– Василий Андреевич, - подсказал Бахметьев.

– Совершенно верно, - согласился Константинов, - однако несущественно. Как бы молодого ни звали, я не хочу, подобно небезызвестному Иисусу Христу, поить его хорошими вещами тогда, когда он уже будет не в состоянии отличить их от кваса.

С происшествия в Кане Галилейской, которое по достоинству было оценено как самое веселое чудо в священной истории, разговор естественно переключился на попов.

Попов Алексей Петрович не одобрял. Они разделялись на сладкоголосых карьеристов и просто волосатых бездельников. Самый приличный из всех был некий иеромонах на "Громобое", отлично пивший водку и даже плясавший на столе качучу, Однако и тот ковырял в носу и во всех отношениях был серым, как штаны пожарного,

– Сделаем еще, - предложил старший механик Нестеров.

– Первую за дам!
– провозгласил Константинов. На этот раз это была водка, и по общему счету уже не первая, а по крайней мере пятая, но формула тоста не изменялась. Так было принято.

Скрипка заиграла нестерпимо жалобную мелодию, и свет стал еще более тусклым и мягким.

– Попы, - сказал Нестеров с сильным ударением на втором "п" и засмеялся. Расскажи еще что-нибудь.

– Расскажу, - согласился Константинов и, опрокидывая рюмку в рот, осторожно придержал пальцем верхнюю челюсть. Она у него была вставная и ненадежная.
– Не удивляйтесь, молодой, мне все зубы сняли японским осколком. Почти безболезненно.

– Нет, про попов, - запротестовал Нестеров.
– Помнишь нашего на "Ильмене"?

Еще бы Алексей Петрович его не помнил! Отец Семион Сопрунов. Жирный, как два борова, и особливо глупый. В самом начале этой войны решил заработать "георгия", а для того придумал с крестом в руках воодушевлять команду на совершение ратного подвига.

– Как?
– удивился Бахметьев.
– Ведь "Ильмень"-тo заградитель. Что же там воодушевлять?

Константинов кивнул головой и обильно полил уксусом свой паштет из дичи. Он любил сильные вкусовые ощущения.

– Именно. Однако он во время ночной постановки вылез на верхнюю палубу и кроме креста взял с собой складной стул. Воодушевлять можно и сидя, а долго стоять по его комплекции было ему нелегко.

Мы даже не видели, как он вылез, и вдруг в темноте слышим вопль. Этакий лающий вопль, как будто большого волкодава переехало грузовым автомобилем.

Конечно, сразу приостановили постановку. Думали, кого-нибудь прихватило миной. Бегали и искали по всей палубе. Ощупью, потому что огня открывать в таких случаях не полагается.

Ну и нашли отца Семиона. Складной стул, вместо того чтобы открыться, закусил ему его обширную корму, и он не мог ни встать, ни сесть. Находился в наклонном положении и взывал гласом великим.

Разумеется, мы его осторожненько спустили с трапа вместе со всеми его принадлежностями, и "Георгия" он не заработал... За дам!

– За дам!

– подхватили остальные, а Нестеров снова засмеялся:

– Ты сам лицо духовного звания.
– Он явно охмелел и, ставя рюмку на стол, чуть ее не разбил.
– Ты апостол Павел.

– Совершенно справедливо, - согласился Константинов и повернулся к Бахметьеву: - Вам это тоже известно, молодой?

Он держался просто и великолепно. Нужно было так же спокойно и ясно ему отвечать, а в глазах уже плавал туман, и сердце стучало прямо в самой голове. Все-таки Бахметьев взял себя в руки:

– Так точно, Алексей Петрович, кое-что слыхал.

– Тогда представьте себе следующий случай... Только сперва выпейте сельтерской. Здесь жарковато, а она освежает.
– И Константинов передал Бахметьеву бутылку.

Он, конечно, был самым лучшим человеком на свете. Как ясно он все увидел и как тактично умел помочь! Бахметьев был готов за него умереть, но высказать этого не мог.

– Алексей Петрович, я всегда...
– и запнулся.
– Большое спасибо.

– Ну так вот, - продолжал Константинов, делая вид, что ничего не замечает.
– Стояли мы как-то раз на "Громобое" в Гонконге, и приехал к нам новый поп, взамен того самого, который плясал качучу и окончательно спился.

Если вам известно мое почетное прозвище, то, вероятно, известно и то, что получил я его за несколько своеобразное цитирование вышеупомянутого апостола.

А попу это было не известно. Приехал он как раз в воскресенье, отслужил свою первую обедню и надумал произнести проповедь. Начал: "Братие, как говорил апостол Павел..." Ну и сразу вся команда, а с ней и господа офицеры заржали, точно жеребцы. Он опять: "Апостол Павел рече..." Опять ржут. Все девятьсот пятьдесят oхри человека, за исключением занятых вахтенной службой. Тут он окончательно растерялся и удрал в полном облачении курц-галопом.

Бахметьев смеялся до слез. Аренский от радости мотал головой, а Нестеров блаженно улыбался, потому что на большее способен не был. Один только Гакенфельт оставался невозмутимым и почти высокомерным.

И, взглянув на него, Нестеров вдруг помрачнел. Потом, видимо, пересилил себя и дрожащей рукой протянул к нему рюмку, чтобы чокнуться.

– Выпьем!

– Может быть, хватит пока что?
– сухо спросил Гакенфельт.

Нестеров сразу изменился в лице, поставил рюмку на стол и немедленно начал вставать.

– Друг мой механик, - остановил его Константинов.
– Хочешь, я тебя женю?

От неожиданности Нестеров снова сел.

– Меня? Зачем?
– И, подумав, добавил: - Нет, не хочу.

– Ну, не хочешь, не надо. Тогда давай дальше пить. Только начнем с освежительного.
– И Константинов налил Нестерову полный стакан сельтерской. Сделано это было с необычайной ловкостью. Нестеров до дна осушил свой стакан и сразу забыл о Гакенфельте.

– А я женился, - вдруг сказал Бахметьев.

– Да ну?
– удивился Аренский.

– Невозможно, - не поверил Константинов.

– Факт. Женился. Как полагается.

Константинов неодобрительно покачал головой:

– Таким молодым совсем не полагается.