Джокер
Шрифт:
— Да не торопитесь вы, Оксана Викторовна, — заметив, как она поглядывала на стенные часы, усмехнулась Марьяна. — Лучше ещё пирожок скушайте. Пётр Петрович сегодня не позвонит, не до вас ему.
Зелёные глаза женщины сверкнули презрительным торжеством.
— Ага, не до вас, — веско подтвердил Забелин. — Было принято решение подложить ему свинью. — Кашлянул, хмыкнул, помолчал, выдержал Оксанин взгляд. — И теперь всем легче. И в первую очередь ему самому. После того как тебе дадут сыворотку страха, делается легче принять решение и уйти…
— Сыворотку страха? — вяло переспросила Варенцова. «А что,
Стыдно сказать, но Петра Петровича ей было совершенно не жалко. Жалко было другого — что не довелось самой заехать ему в морду. А потом и Максиму Максимовичу. Да так, чтобы морда — сразу вдрызг.
— Фармакология тут ни при чём, — налила себе заварки Марьяна. — Дело в душе, в человеческой сути. В наших душах всегда присутствует страх, он полезен и даже жизненно необходим. Вопрос только в том, насколько человек может его контролировать. Все чего-то боятся, только ведут себя очень по-разному, один как герой, другой — как мокрица.
108
Ключевая фраза для показа фокуса с игральными картами, ставшая крылатой. Чаше всего употребляется для полушутливого обозначения убожества дилетантских познаний по сравнению с беспредельными достижениями науки.
Оксана кивнула. Ей ли было не знать!
— Так вот, — Марьяна со вкусом отпила чаю, — сыворотка страха существует, конечно, не для героев. Она, скажем так, вытаскивает наружу сущность мокрицы. В смысле, делает смутные фобии реальными и ощутимыми. На животе у человека вырастает прозрачный пузырь, в котором плавает червячок. Жрёт, растёт, норовит прогрызть дырку вовнутрь… И прогрызёт, если человек не будет во всём слушаться тех, кто ему сыворотку приготовил.
— И, по сути, нет большой разницы, воображаемый этот червячок или настоящий, — примирила Варенцова реальное с ирреальным. — И все-таки, кто это «они»? Нельзя ли поподробней?
В сухом остатке услышанное означало: бить морду Петру Петровичу стало неактуально. Ушёл себе и ушёл. А вот Максиму бы Максимовичу…
— Подробней нельзя, — сказал на полном серьёзе Забелин. — Слишком много информации сразу — плохо, играть неинтересно. И потом, главное вы уже знаете. Ни под каким видом не входить и не брать ничего из вашего номера. — Он посмотрел на часы и поднялся из-за стола. — Могу подвезти вас до площади. В ногах правды нет. Ещё успеете их по колено стоптать…
Дождавшись, пока он уйдёт раскочегаривать «Ниву», Марьяна вытащила из уха серёжку:
— Вот, Оксана Викторовна, цепляйте. Мало ли что в жизни бывает, вдруг пригодится…
Серёжка была невзрачная, с блёклым камушком. Брось такую на улице, не всякий и нагнётся поднять.
— Ой, а у меня уши не проколоты, — смутилась Варенцова.
Серёжка была, ясен пень, не простая. «Небось потрёшь её и… И что будет? Васечка на выручку прибежит?..» Почему-то она стеснялась спросить.
— Дырявить вас, Оксана Викторовна, в наши планы вовсе не входит… — Марьяна подошла, с улыбкой поднесла руку и чёрт его знает как вдела серёжку в ухо. Ни боли, ни крови.
—
Ну, Маря, ты даёшь, — непроизвольно вырвалось у Оксаны. — Спасибо.— Счастливо тебе, Окся, в добрый путь, — откликнулась та. — Иди собирайся.
Это не заняло особого времени. «Нищему собраться — только подпоясаться». Оксана подхватила свой рюкзачок, проверила, на месте ли «куликовка», водворила сверху ленивого разоспавшегося кота… Поклонилась на прощание — то ли иконам, то ли самой избе…
— Ну, счастливо оставаться, Оксана Викторовна, — остановился у площади Забелин. — И вообще — счастливо…
Варенцовой вдруг показалось, что ему было стыдно. С другого стола, не с другого — а всё одно вот так уезжать… Мужик как-никак. Однополчанин к тому же.
— Спасибо на добром слове, — поблагодарила Оксана и, смиряя гордость, спросила: — Посоветуйте хотя бы, что мне теперь делать?
— Как что? — справился с собой Забелин. — Играть! Но — тонко, без суеты. Важен не разум, а интуиция. Не голова, а сердце. Вот и вся премудрость…
Оставшись одна, Оксана зачем-то посмотрела на часы и нашла глазами свой балкон на фасаде гостиницы. «Такой лещ пропал. Жирный. Экологический. Икряной. Его теперь, наверное, мурры жрут. С теми, которые ещё хуже… Ну, пусть подавятся…»
Было без пяти минут девять.
«А ну как всё окажется розыгрышем, и сейчас позвонит мудель Пётр Петрович, и я выпущу кота и поеду на мотоцикле куда-нибудь на городскую помойку. В матированном забрале, задом наперёд и вниз головой. А вечером вернусь к себе в номер и съем этого леща. С костями и чешуёй… Ну?! Отсчёт пошёл…»
Минута.
Сорок пять секунд.
Тридцать.
Пятнадцать.
Ноль.
Телефон не зазвонил. Ни в девять ноль-ноль, ни в девять ноль пять, ни даже в половине десятого. Оксана стала подозревать, что Забелин и в особенности Марьяна отнюдь не шутили. И свинья, то есть Васечка, Петру Петровичу была подложена по полной программе.
«А некоторые ещё говорят, будто на периферии скучно служить…»
На мгновение ей захотелось подняться в краевский номер, забраться с Тихоном под одеяло и лежать неподвижно без эмоций и мыслей, наплевав на реальное с ирреальным.
Пока не явятся те, которые «ещё хуже».
«Вот только Тишеньку жалко. Он же меня защищать будет…»
Миг слабости не прошёл незамеченным высшими сферами. Оксана оглянулась и поняла, что ей был ниспослан ответ: узрела блаженного Никиту. Тот шёл мрачный, угрюмый, лишённый обычного благолепия, — сизый нос, в сумке позванивает бутылочное стекло…
— Ты вот что, желанная. И не думай, — начал он, даже не поздоровавшись. — В эту свою отель ни ногой! Это я тебе как ветеран рум-сервиса говорю. Ни ногой! Всё там, — он указал на гостиницу, — теперь проклято для тебя. Кой-кто постарался…
— Спасибо, Никита, — кивнула Варенцова. — Я вообще-то в курсе. В общем и целом. Мне эти ваши, — она замялась, не зная, как выразиться, — игроки с другого стола ещё вчера рассказали…
«Вот так, — констатировала она про себя. — Вчера вёлся разговор только про номер, сегодня про всю гостиницу. А завтра что, на Марс велят улетать?»
— Запомни, девка, для нас с тобой они не очень-то наши, — веско сказал Никита. — У нас своя компания, у них — своя. Та ещё шайка-лейка…